Окраина пустыни
Шрифт:
— А где Баринцов? — спросил я Смагина, вытаскивавшего из кузова какой-то транспарант.
— Баринцов дембельнулся, — осторожно улыбнулся мне Смагин. — Он же в «нулевке» ушел.
Я отвернулся и прошел несколько шагов в сторону по черному асфальту. Смагин настойчиво добавил:
— А ты помнишь, он ведь и отпуск первым из шнурков получил. Раньше всех, да? Почему-то.
Он очень ждал, каким я обернусь к нему, и удивился, увидев мою улыбку. Ну и что… Какая разница.
Полтора месяца я ходил
— Олег, там тебя зовут, — сказал салабон Швырин и неопределенно махнул головой.
Я обтер руки о засаленный фартук и вышел из мойки на сырой ноябрьский простор.
Это был Раскольников в парадке и с чемоданчиком.
— Это я, — сказал он.
Я кивнул — это понятно.
— Я хотел тебе сказать, что…
— Это понятно, — сипло сказал я. — Теперь я понял.
Нет сини в ноябре. Небо как снег, на котором хозяйка выбила пыльный ковер.
— Ну, что ты стоишь? — спросил я у него.
Он повернулся и ушел.
Замполит позвал меня к себе, когда документы были уже на руках и можно было ехать.
— Ну, Мальцев, что делать собираешься после дембеля? В институт? Не забыл математику? За что примешься?
— За жизнь. — Пожал я плечами.
— Слушай, Мальцев, — сказал замполит запросто. — Не езди к Баринцову. Ну ты ему морду набьешь или он тебе набьет — что толку-то?
— Да, — сказал я. — Конечно.
Дома я был на третий день. С вечера хмарило небо — оно темнело, как свежий асфальт. Мать стелила постель и плакала, включив воду в ванне. Отец сидел, положив тяжелые руки на стол, и смотрел на горлышко бутылки — все.
— Ленка Звонарева выросла-то как. Ты и не узнаешь, — сказала мать, пронося в комнату подушки. — Такая прям стала…
— Ну а ты теперь что? Сразу в институт? Или съездишь куда отдохнешь? Или к другу-приятелю. Я вот в пятьдесят четвертом после демобилизации, это тогда еще Египет начал…
— Сразу в институт.
Я вышел подышать во двор. Сильно холодало. Мимо прошли две девицы и громко засмеялись в подъезде, зашептав: «Мальцев уже вернулся».
Мальцев это я.
Я лег спать — как головой в колодец.
Рано в шесть утра я проснулся, смотрел на потолок, потом встал, напился воды и подошел к окну.
Мать смотрела мне в спину. У этого окна она ждала меня.
Небо устало прогибаться над грязью и черными трепетными ветвями. Незаметно, густея на глазах, кружась, переплетаясь, полетел вниз первый снег — легкий, пушистый, сразу тая внизу, как призрачная сеть, покрывая все, как косые мягкие пряди любимых волос, колыхаясь на ветру, — шел снег.
Я постоял, посмотрел на снег и пошел спать дальше.
Без тебя
Случай
За
Петренко курил себе в туалете и глядел в окно: за окном был мрак, и только согбенные над бетонным забором фонари брызгали, как душ, патлатые струи рыжего света.
«Паскуда, какая паскуда, — сказал себе под нос Петренко, старательно плюнул в раковину, проводил взглядом серебряный плевок и тогда вслед добавил: — Падла».
Казарма уже отдала богу души, кто-то даже храпел самым похабным образом, вызывая нервные скрипы соседа внизу. Наконец тугая подушка совершила стремительное путешествие к голове храпуна, в покое шевельнулось сонно матерное слово, и неспавшие успокоенно крякнули кроватями в благословенной тишине.
— Баринцов, — позвал Петренко. — У нас все на месте?
— Что я их порю, что ли? — буркнул с деланной грубостью Баринцов, отвлекшись от душевной беседы в углу кубрика с писарем Смагиным, и добавил что-то еще вполголоса, вызвав сдержанное ржание соседей.
«Вот паскуда, а?» — подумал Петренко уже спокойней.
— Коровина нет и этого духа… Пыжикова, — ответил наконец Баринцов, поудобней усевшись в кровати. — Коровин никак бабу из автопарка не выведет.
— А Пыжиков?
Баринцов значительно повел головой и пропел:
— А они изволят письма жечь. У них неудачи на личном фронте.
Петренко прошел мимо дневального и стал неторопливо спускаться вниз, вслушиваясь в голоса у выхода: визгливый голос Коровина был, наверное, слышен всему гарнизону.
— Такая баба… Я ее раздел — она только «ку-ку» сказала… И все. Слава богу, что Коробчик машину не закрыл, в кабине хоть ноги торчат, а все теплей, а то пришлось бы на снегу зад морозить.
Петренко прошел совсем тихо, даже приостанавливаясь на каждой ступеньке. Он четко слышал каждое слово.
— А что… Петренко же на снегу порол. Я думал: врут. Ходил специально посмотреть, и правда: на снегу — зад и две коленки, прямо под домом, жильцы небось охреневали, я торчу…
Коровин примолк, видно, затянулся сигареткой; плутающий, нервный голос Пыжикова спросил:
— В-валер, а вот как ты начинаешь?
— Чего? — не понял Коровин.
— Ну вот, с бабой чтоб… Ну, чтоб она поняла, если не пьяная.
— Да ты что, братан, мальчик, что ли? — захихикал Коровин.
— Да ты что, охренел, хлоп тать, — громко заспешил Пыжиков, и Петренко поморщился, покачиваясь на носках на последней ступеньке. — Мне просто интересно.
— Ну что, — Коровину, видно, уже совсем хотелось спать, и он зевал. — Это само как-то, так…
Петренко прокашлялся совершенно без нужды и вышел на крыльцо.