Окраина пустыни
Шрифт:
Попов не мог даже приподнять головы, даже шевельнуться, придавленный тяжестью никчемного автомата, — будто его звала земля.
— Все, — слабо шевельнул мертвенно-бледными губами хохол. — Все, Юра, патроны ушли. Теперь — все.
И Журба слепил веки с белесыми ресницами.
Попов с каким-то испугом смотрел на это безжизненное лицо сквозь жестокую паутину снежных метаний. Он медленно пошевелил головой и боязливо, до обжигающей боли предчувствуя, как войдет в его лоб пуля, плеснув кровью на белый снег, еле-еле, но все-таки приподнял чугунную голову и прошипел
— Где?
Хохол шевельнулся рядом:
— Вон там. Хотя хрен его знает…
Посреди поля торчал раскорякой столб с наметенным у подножия сугробом — сугроб был чуть растрепан.
— Ну так, — Попов не знал, что сказать. — Надо… Знать надо, там или нет. Чтобы точно.
Хохол мучительно вздохнул, зарылся поглубже в снег, притянул к себе Попова и медленно, протягивая слова, будто выплевывая что-то омерзительное и вонючее изо рта, отчеканил:
— Попов, все! Патроны ушли! Пат-ро-ны! Этого уже не скроешь. Ну, очнись, Юрка, ты чуешь? Ну, что тут теперь поделаешь… Надо в роту скорей — у него два магазина в подсумке. Пойдем, Юрка… ну? Э-эх.
— Хохол, — жалобно сказал Попов, и слова кончились, у него заплясали губы, и он заплакал, беззвучно, как старик, сжимая ладонью лоб. — Хохол… Ты хочешь в дисбат? Я не могу! Я не могу это… Ведь я… Почему я?! Я ведь даже не из вашего взвода, я его вижу-то во второй раз! Хохол!!!
Журба с каким-то гадливым недоумением смотрел ему прямо в мокрое лицо.
Попов посгребал слезы негнущимися пальцами и, не глядя на него, сказал:
— Махни шапкой — я гляну по вспышке, там или нет?
Хохол, не меняя лица, резко мотнул шапкой над головой.
Грохнул выстрел.
Попов с животным, мучительным страхом вжался в снег, опять заплакал от стыда.
— Оттуда, — спокойно сказал Журба. — Я видал.
Попов вспомнил, как хоронили зимой деда — у деда над могилой красная звезда, а вот что будет у него, если…
Он решительно притопил шапку на уши и приподнялся на локтях: на дороге машин почти не было, небо прогибалось над головой, как пыльный лед с редкими голубоватыми прожилками. В невидимой за лесом деревне протяжно мычала корова и тарахтел одинокий трактор — зима тихо роняла редкий, кружащийся снег.
— Хохол, я поползу к нему вдоль столбов. А ты покричи ему. Понял? И ему спокойней будет. И ты будешь видеть… Хохол!
— А? — повернул напрягшееся лицо Журба.
— Если он меня увидит… Если он будет стрелять — ты прикрой… Ты тоже стреляй, хохол.
— На! — Журба швырнул свой автомат Попову в лицо. — Стреляй!
— Хохол, он хреново стреляет, но вблизи может попасть.
— Не хочешь — не ползи.
— Хохол, если что — все пойдете со мной в дисбат.
— Слепой сказал: побачим.
Попов сплюнул, глянул вперед и решился:
— Хрен с тобой. Кричать будешь?
— Буду, — кивнул Журба, изучая лес за спиной.
Попов, не торопясь расстегнув, снял шинель, придерживая в груди накопленное тепло, затянул ремень, намотал на руку ремень автомата, покачал на руке и отложил в сторону подсумок и как-то странно потрогал пальцами нарисованную хлоркой метку
Журба смотрел ему вслед и думал: никто с этого поля не вернется. Ему стало душно.
Столбы торчали дугой от леса, и крайний был недалеко, вдоль столбов недели две назад, наверное, проехала какая-то машина или колесный трактор, и колея, хоть и полузаметенная, но осталась — сугробы здесь были покруче, Попов прятался за них.
Столб, под которым сидел Улитин, был пятым или шестым, и пока можно было ползти, не таясь.
— Мишка!!! Мишка-а-а! — заорал невидимый хохол с бесшабашным удовольствием. — Ты что же делаешь, дурак? Пайдем обратно!
Раскатистая очередь грызанула тишину.
— Ого-го?! — удивился хохол. — А неужто убил бы? Мне ж домой весной! До хаты! А ведь, если разобраться, — и тебе до дембеля чуть осталось, верно? Ты прикинь!
Попов полз строго по колее, боясь себя выдать, боясь внезапно поднять голову и увидеть направленный на себя автомат; он замер у последнего столба — дальше ползти не было сил.
Он лежал как половая тряпка, полная горячей воды, — безвольно и тяжело, от него валил пар.
— Я тебе братом буду! Никто пальцем не тронет! — резвился хохол.
Еще один выстрел стегнул белую щеку поля.
Насколько все глупо и никчемно показалось — то, что было и будет, кому это надо, кому есть дело до него, Попова, кому он вообще нужен, кроме матери и отца, — он и себе-то не нужен среди этой белой скуки, этого чистого поля; он считал свое дыхание: раз, два, три — я замерзну здесь — четыре, пять, шесть, семь — хоть автомат бы оставил, скотина, ну, на кой хрен ему автомат? Восемь, девять — куда он дернется без документов? Чего ему надо? Десять, одиннадцать, двенадцать — что здесь было под снегом — пшеница? Трава? Коровы здесь будут пастись — ваш сын погиб при исполнении служебных обязанностей или даже — пал при выполнении воинского долга — тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…
Хохол затянул:
Черный ворон, черный ворон,
Что ты вьешься надо мной?
Ты добычи не дождешься.
Я — боец еще живой.
И Попов словно схватил себя за плечи и потянул вперед, уже внутренне сдавшись, умерев, уже обреченно полез дальше, дальше…
И тут бешеной круговертью ощетинился крошевом снег, опалив лицо смертельным порывом автоматной очереди, и он задохнулся животным визгом: «Аа-ааа-аа-а!», обмякнув всем телом и чувствуя, как потекла в штанах горячая моча, заставляя поджать ноги, и он, дрожа, крутанулся по снегу туда, ближе к столбу, к самому его основанию, открывая свою необъятно великую спину, что есть силы вжимая лопатки; в бетонную подпорку столба над головой сыто цокну ли две пули, а он трясущейся рукой сдернул предохранитель и, не глядя, протянул вперед автомат, ища бесчувственными пальцами прохладный клюв крючка.