Окрась все в черный
Шрифт:
— Что? — Она вздрагивает. Совсем как обычная женщина, и у меня рождается сумасшедшая надежда, что в пакете вовсе не свитер, не пистолет. — Что я здесь делаю? — переспрашивает она голосом со сна — и надежда укрепляется. — Да так, убрала немного, у вас была страшная грязь. Вы бы хоть домработницу наняли, что ли. Разве можно так жить?
— Какое теперь это имеет значение? — спрашиваю с нажимом на «теперь» и жду, что она выразит удивление: что значит теперь?
Не выражает.
— Вы правы. Теперь никакого. — И будто вспоминает, берет в руки пакет, протягивает мне: — Я собрала вам вещи.
Всю эту сцену я так ярко увидел, что мне захотелось немедленно сбежать. Но не сбежал, пресек малодушный
Ключ не подошел, не повернулся, некто, спасая меня, его подменил. Ну вот и все, можно свободно дышать, можно уехать отсюда: я сделал все, что мог. Спасен, умирать совсем не обязательно (да что там не обязательно — невозможно), пора начинать новую жизнь. Я улыбнулся бессмысленной улыбкой чудом спасшегося от смертной казни (веревка порвалась, а по закону второй раз вешать не полагается), голова кружилась от пережитого, но я улыбался, улыбался… Но тут ключ сам собой повернулся у меня в руке, замок щелкнул, дверь начала открываться (я изо всех сил потянул ее за ручку на себя, но она все равно открывалась) — и открылась на значительную щель, в этой щели я ее и увидел.
— Ну что же вы? Заходите, — проговорила она раздраженно. — Что за детские игры?
Я открыл глаза, мотнул головой, стряхивая наваждение. Предсмертные сны. Спасения не будет. Пора, в самом деле пора.
Повернул ключ — он легко повернулся, — открыл дверь и вошел. В прихожей было темно, свет горел в комнате. На свет я и двинулся.
Обычный бардак. Мебель стоит на своих местах. На диване никто не сидит. В квартире нет никого. Значит, в путь, дорогой Гулливер?
Осталась надежда, что пистолет не найдется. Или свитер я выбросил в прошлом году — но свитер, конечно, не прокатит, свитер — безусловная отмазка.
Я опустился в кресло, чтобы немного успокоиться и подумать, где может быть спрятан пистолет. И тут же память с садистской услужливостью выдала ответ: там, куда ты его положил, — в чемодане, среди старых вещей, в кладовке. Задерживаться больше не придумывалось повода.
Пистолет был завернут в исландский свитер, под свитером лежали и джинсы — в кармане я отыскал патроны. Прямо в кладовке переоделся, на свитере оказалось пятно от смазки, но это не могло послужить поводом, чтобы его не надевать. Джинсы были мятыми. Все равно — на улице темно, в такси полумрак. Зарядил пистолет, сунул за пояс, как в каком-нибудь вестерне, но не так небрежно, не так равнодушно, как делают это лихие парни. Вызвал такси… Картина должна быть доиграна. Сюжет изменить невозможно. Я должен пройти весь путь до конца. Шестой обреченный, последний.
Я иду по темной, пустынной улице. Зелень деревьев не дает пробиться свету редких фонарей. Иду в надежде услышать музыку, иду в надежде, что кто-то все вдруг остановит, преградит мой путь, иду в надежде, что тот человек в нашей счастливой квартире окажется человеком реальным и не пустит меня к себе. Или пустит, пригласит войти: проходите вон туда, здесь действительно только одна комната, как я и сказал в прошлый раз, сейчас вы сможете в этом убедиться. Поставит чайник (на газовую плиту, у него нет электрического чайника), достанет из шкафа каких-нибудь вафель. Мы выпьем чаю, поговорим, сидя в креслах напротив друг друга.
— Должен признаться, — скажет он и улыбнется застенчивой, доброй улыбкой, — с тех пор, как я здесь поселился, меня постоянно преследует детский плач. Сначала думал, это у соседей, но потом выяснилось, что никакого ребенка у них нет.
— Там живет престарелая
— Да, обращал. В детстве мне бы это понравилось. Я любил, занавесившись шторами, сидеть на подоконнике. Мне представлялось…
— Я тоже любил. Но мы жили в панельном доме, на шестом этаже…
— И подоконники там ужасно узкие, да еще высота. Родители боялись и все время сгоняли… Знаете, от этого плача мне не по себе. А еще кажется, что вы пришли не просто попить чаю. Зачем вы пришли?
— Чтобы прекратился плач. И потом, мой «Вечер» дописан, а из шести мертвецов я остался последним — пора влиться в коллектив.
— Но разве нельзя ничего изменить? Сюжет, например?
— Нельзя. Сейчас мы допьем чай, и вам придется уйти. Переночуйте сегодня в гостинице, а завтра возвращайтесь.
— Я никуда не уйду! И не надейтесь!
— Да ведь я на то и надеюсь, что не уйдете, что после совместного чаепития мы станем друзьями, будем ходить друг к другу в гости.
Улица длилась, темная, страшная. Музыка не зазвучала. В толстом шерстяном свитере мне было жарко, пистолет больно давил на поясницу. И вдруг в голове возник сюжет. Он никак не был связан с тем, что мне предстоит, и с тем, что меня сейчас окружает. Городская оживленная улица, тусклый зимний рассвет. По дороге идет старик — неестественно белое, даже не бледное, лицо, абсолютно седые волосы и безумный взгляд. Он идет по дороге, не замечая машин, с двух сторон огибающих его беспокойными потоками, — вот-вот может случиться авария, — не замечая ничего. А по тротуару бежит пожилая женщина, его жена. Она кричит, но не может до него докричаться. Прохожие оглядываются, но, не останавливаясь, идут дальше по своим делам. Кто-то смотрит с сочувствием, кто-то равнодушно, а некоторых сцена забавляет. Три года назад им позвонили (трубку взял старик — впрочем, тогда он и стариком еще не был: крепкий, жизнерадостный пожилой человек) и сообщили, что погибла их дочь. Часа через два выяснилось, что это просто была шутка подвыпившего подонка…
Я не успел додумать их историю, я не успел до конца вжиться в картину — возник новый сюжет.
А потом еще один. Кто же надо мной так смеялся? Ни один из этих сюжетов я уже никогда не напишу, потому что почти дошел, потому что через несколько минут для меня все закончится.
Музыка так и не зазвучала, а в окнах не было света. Поднялся на крыльцо (четыре ступеньки, покрытые кафельной плиткой), на ощупь нашел нужный ключ. Как и в той моей квартире, он легко повернулся — замок был старый, никто не догадался его поменять, чтобы меня спасти. Вошел. Запах помещения, в котором давно никто не живет, с отголосками прежних запахов, ударил мне в нос. Нащупал рукой выключатель, щелкнул — свет не зажегся: перегорела проводка, он так и говорил. Надеюсь, в комнате все в порядке.
В комнате свет зажегся. Я осмотрелся. Кресло стояло на том же месте, куда я его поставил тогда, два с половиной года назад — посреди комнаты, — готовое принять меня вновь. Желтые шторы были раздернуты. Задернуть? Оставить как есть? На картине они были раздернуты — значит, придется оставить. На тумбочке стоял проигрыватель и лежали две пластинки: «Роллинг стоунз» и Перголези в исполнении детского хора. Мне предстояло самому выбрать, чем озвучить свою смерть. Это были наши пластинки, и проигрыватель тоже наш. Роллингов я подарил жене за месяц до… катастрофы, а Stabat мы слушали всю нашу недолгую совместную жизнь. То и другое я приобрел на развале в скверике возле университета, там же приобрел и проигрыватель — этакую древность. Что же выбрать сейчас?