Шрифт:
1
Осень выдалась теплой и сырой.
В дымчатом низком небе кружили черные птицы. Они во множестве слетались на огромную свалку, оставшуюся на месте старого фармацевтического завода, бродили по грудам мусора и выклевывали из дурно пахнущего месива съедобные крохи. Когда начинался дождь, птицы нехотя поднимались в воздух — над свалкой словно взмывало рваное черное покрывало — и находили приют в кронах раскидистых лип, росших вдоль насыпи узкоколейки. Старик наблюдал за птицами с чердака. Он часами просиживал у полукруглого окна, разглядывая свалку и аллею через голубоватые линзы мощного морского бинокля. На подоконнике расстилал газету, на нее клал толсто порезанный пористый хлеб, перышки лука, три-четыре куска твердой, как камень, колбасы. Так себе еда, конечно, но до вечера дотянуть
И все же, спускаясь по приставной лестнице, он старательно кряхтел. Дарья молча ставила на стол бутылку молока, кружку и уходила на кухню чистить картошку. Сколько старик помнил, на ужин у них всегда была картошка — иногда вареная, со сметаной, иногда жареная со шкварками, реже — запеченная с сыром. Вообще-то он очень любил картошку с грибами, но при Дарье о грибах лучше было не заикаться.
Он пил молоко, принюхиваясь к плывущим из кухни запахам. В соседней комнате (Дарья называла ее «зало») вызывающе громко тикали ходики. Старик думал о том, что это самый неприятный звук в мире, и еще о том, что все старики так думают. Старики делают вид, что живут прошлым, а на самом деле их мысли постоянно прикованы к будущему. Но ведь в будущем для них нет ничего, кроме смерти, более или менее близкой. Поганая вещь — старость; нечего хотеть, ничто не радует, простата не подвела — счастье, удачный поход в сортир может поднять настроение на весь день. Порой старик вспоминал своего деда, Николая Николаевича, — совершенно бесплотный уже, с опушенной белым, одуванчиковым пухом головой, дед целыми днями сидел на завалинке, подставив иконописное лицо солнцу. «А что это дедушка все сидит и сидит? — спрашивал маленький Вася у матери, и мать отвечала, мельком взглянув на свекра: — Отдыхает дедушка, не мешай ему, Васенька».
Отдыхает, удивлялся несмышленый Вася, от чего же он устал? Он ведь ничего не делает.
Прошло шестьдесят пять лет, и Вася, сам ставший стариком, понял: устают от жизни. Чем она длиннее, тем больше усталости накапливается в мышцах, нервах, в уголках глаз и кончиках пальцев. И если в молодости ты можешь, вымотавшись, как черт, лечь и проспать сутки, а потом вскочить бодрым и полным сил, то старые люди такой возможности лишены. Поэтому и придумывают себе занятия, позволяющие балансировать на тонкой грани между явью и забытьем. Николай Николаевич грелся себе на солнышке, ну а внук его Васенька, Василий Архипович, сидит у окна и разглядывает в морской бинокль руины фармацевтического завода. И не то чтобы он надеялся увидеть там что-то интересное — свалка она свалка и есть — просто с чердака смотреть больше не на что.
А потом, ожидая, пока Дарья покормит его вечной своей картошкой, вспоминает увиденное, перебирает застрявшие в памяти картинки, словно фотокарточки. Дождь; серые плети воды секут расплывшиеся груды отбросов; худая облезлая собака бредет вдоль полуразвалившейся кирпичной стены; птицы дерутся из-за куска тухлятины, раздирая ее крепкими лакированными клювами; человек в черном плаще с накинутым на голову капюшоном едет на старом, дребезжащем велосипеде по липовой аллее, петляя между лужами под косыми струями ливня.
Человека этого старик запомнил очень хорошо, хотя лица его под капюшоном разглядеть не сумел. Но фигура, посадка, да и сам велосипед говорили о том, что это чужак. Скорее всего, из Обираловки — узкоколейка ведет именно туда. Еще пару лет назад по ней ходил товарняк, возивший уголь для Обираловского МПЗ, но потом завод встал, а паровоз, по слухам, отдали китайцам за долги. Должны, как водится, все равно остались, а вот узкоколейка окончательно умерла.
Старик медленно размышлял о том, кем мог быть этот чужак из Обираловки, и что ему понадобилось в Купавне, почти опустевшей, всеми забытой, не представляющей интереса ни для властей (а кто теперь власть?), ни для предпринимателей (завод лежал в руинах, а к прудам рыбхоза ни один человек в здравом уме приближаться бы не стал), ни для обленившегося криминалитета. Турист? Но турист
Когда раздался робкий стук в дверь, старик даже не очень удивился.
2
— Вы кто такой? — спросил старик брезгливо. Человек топтался на пороге, с ужасом глядя на все увеличивающуюся лужу у себя под ногами. Он был высок, худ, нескладен; длинный плащ, порванный в нескольких местах, делал его похожим на огородное пугало.
— Я… э… Борис, — пробормотал гость. — Из Москвы. Журналист.
Из кухни выглянула Дарья, хлестнула пришельца недружелюбным взглядом суровых серых глаз.
— Дарьюшка, — сказал старик, — к нам журналист пожаловал…
Он постарался вложить в свои слова как можно больше неодобрения, и, как выразился бы умный доктор Затонцев, сарказма. Но Борис никакого сарказма не почувствовал, а может, просто был слишком поглощен созерцанием потоков льющейся с него на пол воды.
— Извините меня, — запинаясь, проговорил он, — я все уберу… вытру… вы только тряпку мне дайте… пожалуйста…
Дарья вытерла руки вафельным полотенцем, решительно пересекла комнату и встала перед гостем.
— Плащ снимай, журналист, — велела она. Борис послушался — еще бы не послушаться, голос у Дарьи хриплый, низкий, с особыми, чуть угрожающими, вибрациями. Старик, отдавший полжизни флоту и дослужившийся до вице-адмирала, командный голос тренировал лет пять, а у Дарьи ее дар был врожденным. Когда Сенечка привел семнадцатилетнюю пигалицу Дашеньку в дом, старик с первого же разговора почувствовал в ней скрытую силу; предупредил сына: девка с характером, будет тебя ломать, берегись. Сенечка посмеялся: у тебя, батя, врожденное моряцкое недоверие к женщинам, она не такая. Сын оказался прав — Дарья, как хорошо тренированная сторожевая собака, своих не трогала. Сенечку любила преданно, когда случилось несчастье, и его забрали, осталась со свекром, хотя могла уехать к себе в Рязань, там, вдали от столицы, было спокойнее. Так и прожила двадцать лет, ожидая мужа, как в те благословенные дни, когда он возвращался из командировки ни свет ни заря, грохал об пол чемодан и орал на весь дом: «Эй, вы, сонные тетери! Отворяйте Сене двери!» Старик любил ее: за эту молчаливую преданность, за то, что она вела себя так, словно ее Сеня все еще жив, просто командировка немного затянулась.
— Тряпка в ведре, — сказала Дарья, забирая у Бориса его обноски. — Ведро в углу.
Журналист, оказавшийся без плаща очень тощим и костлявым, покорно взял тряпку и ведро и принялся убирать следы преступления. Старик смотрел на то, как он возится, и думал, что правильнее всего было бы выставить гостя за порог. Но Дарья уже унесла его плащ сушиться у печки, тем самым как бы выдав санкцию на пребывание журналиста Бориса в доме. Ничего не поделаешь, подумал старик хмуро, придется терпеть его за ужином.
— Василий Архипович, — говорил, между тем, Борис, обращаясь к уменьшающейся в размерах луже, — я собираю материалы для журналистского расследования… под условным названием «Рыцари холодной войны». Хотел взять у вас интервью… вы же были непосредственным участником событий шестьдесят второго года…
Старик молчал. Борис с ожесточением выжал набухшую тряпку в ведро и повернулся к нему.
— Ну вы же легенда! Я, когда узнал, что вы живы… что командир «Хиросимы», герой Карибского кризиса, человек, предотвративший Третью мировую, живет совсем рядом, в Старой Купавне… я даже не поверил сначала!