Октябрь
Шрифт:
— Ему это дело поручено, с ним и говори, Тимошка.
Не дошел Руденко до ворот, — навстречу девушка с контрольной:
— Скорей, тут матросик тебя дожидается, — она так и сказала «матросик», хотя в городе ходило уже «братишка».
На проходной, упершись плечом в косяк, а другим задевая каждого покидающего завод, стоял Сидорчук.
— Здоров, хлопец, — обрадовался он Тимошу, — не забыл уговор? Требуется мне на квартиру поближе к воинскому двору устроиться.
Только услыхал про это Тимош, даже еще раньше — едва увидел Сидорчука, — само собой пришло
Там они уговорились, что Тимош отведет Сидорчука на квартиру к Лукерье.
Утром Тимоша разбудил негромкий разговор — он всегда почему-то просыпался от приглушенной речи. Толковали о влиянии «меков» в Советах. Тимош уже привык, что в семье Ткача меньшевиков по традиции именовали «меками».
Спросонья он не различил еще смысла спора, улавливая только интонации, и этот тон разговора насторожил его:
— Тебя послушать, отец, — всё просто и ясно. Нам с тобой оно, может, и просто, а рядовому человеку попробуй растолкуй! Только вчера дали лозунг «Вся власть Советам!» Сегодня снимаем этот лозунг. Вчера стояли за мирное развитие революции…
— За мирное развитие революции, а не контрреволюции. Мы не станем сидеть сложа руки и мирно смотреть, как «мирно» развиваются Корниловы и Керенские, как «мирно» требуют они введения смертной казни в тылу.
— Что ты мне разъясняешь. Ты массам разъясни, Тимошке, например.
Тимош спрыгнул с постели. Натягивая брюки, крикнул:
— А что мне объяснять, батько сказал — всё!
Иван с усмешкой оглянулся на младшенького:
— Тебе, может, и всё, да кроме тебя еще сто миллионов.
Так же, как в первый день, Иван попытался уклониться от спора.
Но на этот раз Тарас Игнатович не хотел прощать:
— Люди из столицы правду привозят, а ты что привез?
— Это не из столицы, — подошел к отцу Тимош, — это всё с Никольской! — он положил руку на спинку стула, так что она касалась плеча Тараса Игнатовича, стоял рядом, как на солдатских фотографиях.
— А ты помалкивай, — оглянулся на Тимошку старик, — до тебя еще разговор не дошел.
— Верно говорю — всё оттуда!
— Рад, Тимошенька, что ты, наконец, к делу привыкаешь, — усмехнулся Иван.
— И ты, Иван, помолчи. Хлопец правильно сказал: всё с чужого голоса.
— Крутой ты человек, отец.
— Не я — земля наша крутая. Свела всех нас в одно, держит, не отпускает. Так и я к вам…
Тимош не рад был, что вмешался в разговор, ждал беды, но Тарас Игнатович вдруг притих, сказал только жене, поглядывая на Тимоша:
— Вот, Прасковья, на кого надеялся, а кто со мной рядом.
Иван взялся за картуз:
— На Никольскую? — негромко спросил Ткач.
— А хоть бы так!
Иван пошел было к двери, одумался:
— Совсем позабыл, отец, Александра Терентьевна почтение передавала. Просит вас прийти — они каждый год день рождения деда отмечают.
Прасковья Даниловна опередила мужа:
— Не знаю, сможем ли, — она хотела сказать: «Непременно пойдем», но опасалась, что
— Почему не сможем, — перебил жену Ткач, — непременно надо пойти, Прасковья. Надо почтить человека. Уважаемый всеми старик, первые маевки в городе созывал. Еще в девяностых годах. Можно сказать, отец местного рабочего движения, не то что некоторые…
И тут же было решено принять приглашение Александры Терентьевны.
Размолвка, казалось, сгладилась.
Однако, когда друзья — как часто бывало — застали Тараса Игнатовича в раздумьи у старой железнодорожной карты и кто-то из них бросил шутливо:
— Что на Петроград поглядываешь, Игнатович, — сынок-то уже дома. — Старик ответил резко:
— Не один он в Петрограде!
28
Последующие дни прошли спокойно, но Тимошу казалось, что Иван как-то изменился со дня приезда. В чем заключалась эта перемена он сказать не мог, быть может, в утрате той приподнятости, которую Тимош считал сейчас обязательной для каждого петроградца, да и для каждого рабочего.
Его поражало, что Иван, — разумный, столичного размаха и опыта человек, — терялся в присутствии Агнесы. Она словно подавляла его, только и слышно было: «Агнеса сказала, Агнеса считает, Агнеса полагает».
Иван любит Агнесу? Но разве это любовь, если она принижает, а не окрыляет человека?
Тимош всё собирался потолковать с Иваном откровенно, как мужчина с мужчиной и не осмеливался. Заикнулся было о своих делах, о воинском дворе, ночном совещании, но Иван оборвал его:
— Слышал уже от Павла. Знаешь, как Агнеса называет ваши приключения? Охота за привидениями!
— Эти привидения созвали съезд гвардейских офицеров в Киеве. Проводят тайные совещания. Все к ним подались — от царских генералов до наших проклятых кулаков.
— Научился ты, Тимошка, повторять слова отца. Но повторять недостаточно, хочется свое сказать, хоть что-нибудь, хоть словечко.
— Я не повторяю. Я понять хочу, что кругом творится. И, кажется, понемножку начинаю разбираться… С трудом, тычусь носом, как слепой щенок, а всё равно своего добиваюсь. А вот тебя не пойму!
— Что понимать? Чего мудреного? Ты уже большой парень, Тимошка, вполне уже солидный, с тобой должно откровенно говорить. Отец наш суров. Он всегда во всем прав, но эта правота жестокая, она ничего не оставляет другим, ни вот такой капельки А ты, Тимошка, ты, по-моему, начинаешь приобщаться уже, принимаешь его веру, его жизнь…
— А разве неправильная жизнь?
— Правильная. Ничего не скажешь. Но мало самому правильным быть, надо еще и другого человека понять, ключики найти. Да не железные, а душевные. Железом да строгостью иную душу и не возьмешь. А подойдешь к ней по-человечески, она и расцветет. Бывает так: вот, кажется, всему конец, только и остается, что лбы друг дружке расшибить, а разберешься, поймешь, слово человеческое найдется — на поверку выходит и расшибать не нужно было.
— А ты, Иван, имеешь такое слово к отцу?