Ольга Ермолаева
Шрифт:
Наконец, служба кончилась. Народ густым потоком повалил из церкви. Ольга стала сбоку у паперти. От толпы отделилась черная фигурка и, поравнявшись с Ольгой, шепнула:
— Пойдем скорей с глаз долой.
Они прошли в рощу и сели возле мраморного памятника.
— Ну, как живешь, Афоня? — спросила Ольга, всматриваясь в грустные глаза подруги.
— Как живу?.. Что моя жизнь?.. Кругом покойники, видишь? Ходим покойников отпевать, о них, да о смерти говорим.— В голосе Афони была слышна грусть и безнадежность.
— Одна я здесь, как перст, никто меня не навестит, никто со мной словом не обмолвится, таким словом, от которого хоть чуточку было бы легче.
Голос
— Вот уйти бы куда-нибудь отсюда,— заговорила она, поднимая мокрое лицо.— Просто убежать, сунуться головой в какой-нибудь омут и конец бы всему делу. Прошлый раз хотела решить себя, да одна дума удержала. Дума — уйти в мир жить. А куда пойдешь? Здесь больше сил нету жить. Подлость кругом. Все люди фальшивые. Говорят одно, делают другое; богу молятся до одури, чуть себе лбы до дыр не исхлещут, а сами подлость творят... Эх, Олютка, если бы ты знала, у тебя бы волосы дыбом поднялись.— Афоня выпрямилась, утерла полушалком глаза.— Вот только одна твоя тетка Степанида — человек справедливый. Не кривит душой. И не боится их. Другую бы давно из монастыря прогнали, а ее они боятся лишиться. Кто без нее чертомелить будет? Вся тяжелая работа на ней: и с конями она, и с дровами, и с покосами возится, ну зато и в зубах у нее не вязнет. Говорит прямо,— что думает, то и скажет. Не боится... Да вот Лидия Петровна, хорошая была, теперь отмаялась. Она ведь умерла недавно. Ох, как они ее ненавидели. Я ведь знаю! А сами прикидывались, что любят ее, уважают. С ней ведь вклад денег был огромный. Как они обрадовались, когда она ноги протянула. Да еще ревели подлые! Моя Васса свои поганые слезы проливала. Уй, как я их всех ненавижу!.. Недавно своими глазами видела, как мать-казначея к себе любовника пропустила. А Васса ей помогала. А тут...
Афоня смолкла и, упав на грудь Ольги, заплакала еще сильнее.
— Афоня! — мягко молвила Ольга.
— Ну?..
— С тобой случилось что-нибудь?..
— Не... Не скажу, не спрашивай меня. Потом узнаешь когда-нибудь...
— Уйди, уйди ты отсюда,— с жаром сказала Ольга.
— А куда?..— с отчаянием в голосе спросила Афоня.— Ну, скажи, куда я хоть пойду?.. Тебе хорошо, у тебя мать... хоть не корыстный, но свой дом... А я?.. К дяде Луке?.. Он ничего, приютит, а тетка Арина?.. Выгонит...
— Не выгонит, работать пойдешь.
— Куда?
— Ну, куда? — возразила Ольга.—Я работаю же... Ну, ко мне пойдем жить. Вместе будем. Места хватит.
Она стала рассказывать о своей работе. Афоня слушала, перебирая кисти полушалка, потом произнесла со вздохом:
— Все это хорошо ты говоришь, Оля. Кабы так случилось, счастливей меня на свете бы не было... Да... — И спохватилась: — Ой, бежать надо... Служба-то ведь давно кончилась. Как ни хорошо с тобой, да там хватятся меня эти змеи черные... Уй, как я их всех ненавижу!.. Совру чего-нибудь. Все равно, семь бед — один ответ. В воскресенье я приду к нашим, и ты приходи к ним. Ладно?.. Или я к тебе забегу... А может быть... Ну, прощай.
Маленькая избенка дяди Луки стояла в соседней улице, недалеко от дома Ермолаевых. Она качнулась набок, средние бревна выпучились. Окошки покосились и местами были заткнуты тряпками.
Дядя Лука лежал на полатях, когда Ольга вошла в избу.
Свесив голову через брус полатей, он посмотрел вниз и обрадованно проговорил:
— Э-э, Ольга! Проходи, садись, гостьей будешь... Про-ведать пришла, навестить нас!..
— Афоня- не приходила из монастыря, дядя Лука? — спросила Ольга, присаживаясь на скамью.
— Афонька?.. У нас... Ушли они где-то с Ариной на базар... Придет скоро, обожди.
Лука слез с полатей, сунул ноги в серые подшитые валенки и, закурив цыгарку, подсел на лавочку к Ольге.
Это был ссохшийся от долголетней жизни, изношенный старичок. Голова его похожа была на яйцо. Волосы были только на висках и затылке, но и те были реденькие, жидкие. Испуганные глаза учащенно мигали и быстро перебегали с одного предмета на другой.
— Какая большая стала...— говорил он, с любопытством оглядывая Ольгу.— Вот ведь, давно ли вот экая была: мышц повыше, моли поболе, а теперь какая выросла славная... Невеста уж... Да нарядная какая, как сударыня... Робишь, говорят, в завод поступила?..
— Поступила...
— Та-ак... А не боишься?..
— Чего?..
— Так ведь знаешь, как у нас смотрят на девок, кои в заводе или на руднике робят. Руднишна девка...
— Ну, и пусть...
— Так оно, конечно, это пустое дело... Не воровать пошла, или чем иным промышлять... Честным трудом пошла приобретать копейку.
Голос Луки был надтреснутый, и сам он словно весь растрескался, расщелился от времени, и его тощая белая бороденка, казалось, вылезла из трещин.
Ольга с тяжелым чувством осматривала жилище Луки. Пахло нетопленой печкой. В углу прижалась широкая деревянная кровать, накрытая домотканным пологом. Из-под него, высунувшись, свесился рукав ватной женской кофты.
— Видишь, как живем?..— сказал Лука с виноватой улыбкой.— Плохо жить стало... Ждем, ждем хорошей-то жизни, как светлого праздника, все думаем, что все завтра, мол, лучше будет, а оно все хуже.— Лука облокотился на костлявые колени и потеребливал бороденку.— Вот Афанасья... Неладно сталось с ней что-то. Говорил я ей: «Не ходи в монастырь, заест тебя тоска». Так оно и вышло. Пришла ночесь и пожитки свои притащила... Убегла. Аришка моя ругается, ворчит... А мне жалко. Хоть и лишний рот объявился, а жалко. Куда денешь? Родная, не чужая... Не лапоть — с ноги не сбросишь... «Не пойду, говорит, больше, утоплюсь, либо удавлюсь, а больше, говорит, не пойду в монастырь». Что ты будешь делать?
Помолчав, Лука заглянул в кривое лопнувшее оконце и продолжал:
— Как на улице-то?.. Страдовать, поди, собираются люди-то?.. На покос?.. Я нонче не страдую... Много годов уж не страдую. Коровешку нонче не держим. Достатку нету коровешку хоть бы немудренькую, купить... Раньше-то была... А на сенокос-то я еще лошаденку прихватывал, а теперь не до этого, лишь бы самим как протянуться. Та-ак-то, Ольга, как тебя, Савельевна... Вот. Тоже не сладко было тебе... Сиротой выросла... Я тоже сиротой вырос... На десятом году робить пошел...
— А сейчас где работаешь, дядя Лука?
— А все там же, на руднике сторожем, знаешь, поди-ка. Куда я больше годен, как только в караул... Моло-дым-то и я был годный работник, дюжий был... Все время в забое робил, а теперь, видишь, только сторожем и годен... Больше, верно, некуда... Как-то сразу состарился. Как схоронил первую жену, вдругорядь женился — и не видел, как старость подъехала... Да-а... А вот уволят и с этой работы по старости лет, по дряхлости, куда пойду? По миру?.. Кошель на плечо?.. Да подают нонче плохо нишим-то. Раньше, бывало, во весь каравай лймтище отрежешь, подашь нищему. А нищие еще ругались, когда ржаной кусок подашь. Всем надо пироги да шаньги, а нынче, верно, не заругаешься...