Ольга Ермолаева
Шрифт:
Ольга слушала старика, думала о себе, о своих желаниях, и каждое слово его ложилось тяжелым камнем на сердце.
— Каждому овощу свое время и место,— продолжал в раздумье Стафей Ермилыч.— Вот ты говоришь токарем тебе охота быть. А рассуди-ка, можешь ли ты? Ведь пока ты молодая да свободная. А ты думаешь так весь свой век прожить? Не-е-ет... Парень женится, девка замуж идет. Ты думаешь, что так все время и будешь?.. А вдруг вот такой Григорий Гальцов присватается, думаешь скажешь: не пойду?..
Ольга вспыхнула.
— Пойдешь,— продолжал спокойно Стафей Ермилыч.— Мужик
Последние слова Стафей Ермилыч проговорил сердито, словно начал браниться. Морщины на лице его дрогнули. Одна бровь поднялась. Он тяжело встал, схватившись за поясницу, даже простонал.
— Охо-хо! Идти надо. Вот поясницу-то как тяпнуло. А все это из-за тебя,— улыбнувшись, сказал он.
— Из-за меня?
— Ну, ясно. С тобой ведь на вечорке у Гришутки плясал. У тебя, наверно, не болит спина-то. Эх, старый дуралей. Ну, прощай-ка... Не думай ни о чем... Может быть придумают люди когда-нибудь свою жизнь нескладную переделать.
Он усталой походкой зашагал на свое место.
Ольга снова подошла к станку. Патрон крутился, вилась стружка. Гальцов, провожая взглядом Стафея Ермилыча, сказал:
— Мы все время с ним беседуем. Интересно говорить с ним.— Он порылся в инструментальном ящике, достал несколько резцов.— Ты, Леля, подожди меня... Я быстренько сбегаю, снесу резцы на заправку в кузницу.
— А здесь как? — показывая на станок, спросила она.
— А пусть... ничего... Впрочем... Вот, как резец пройдет, ты дерни за эту ручку. Понятно?.. Вот за эту.
Гальцов ушел. Резец медленно двигался, бойко вилась стружка. Какой-то новый непонятный трепет охватывал девушку: и страх, и радость, ожидание чего-то необычного. Сможет ли она остановить станок?.. Она несколько раз всматривалась в даль цеха: не идет ли Григорий? Но, кроме живого сплетения приводных ремней и незнакомых ей людей, она ничего не видела. Да ей и не хотелось, чтобы он скоро возвратился.
Резец подходил к концу. Вот стружка уже не вилась длинной змейкой; она крошилась и звонко падала на железный кожух. Станок постукивал шестернями. Вот резец прошел, последние крупинки стружки упали. Ольга с замиранием сердца подняла руку, схватилась рукой за кольцо переводной ручки и дернула. Вверху что-то звякнуло, свистнул ремень. Станок остановился. Ольга почувствовала, что лицо ее вдруг загорелось, а в душе разлилась неиспытанная радость. Так просто и так покорно ей подчинился этот сложный станок.
Домой Ольга шла молча. Она рассеянно отвечала на вопросы Гальцова.
Она все еще переживала радостный трепет и мысленно стояла у станка. Весело крутился патрон станка с валиком, вилась стружка. Казалось, что она сегодня увидела маленький кусочек той трудовой
ГЛАВА V
В селении упорно заговорили о войне. А одним июльским утром началась суматоха. Точно чья-то чудовищно большая рука разворошила людей, как муравьиную кучу. Люди пестрыми толпами шли к железнодорожной станции. Шли, пели, плакали, кричали. Ольга уже четыре дня не видела Гальцова. Заходила в цех — его не было. Ее давила мысль: «неужели и его возьмут на войну?» Она не пошла в этот день на работу, да и завод в этот день тревожно примолк. Курился трубами только мартеновский цех.
Ольга пошла на вокзал. Вся площадь возле станционного здания была запружена народом. Люди, красные от горя и выпитой водки, пели, плясали, плакали, ругались; ржали кони. Ольга с трудом протискалась сквозь плотную стену людей к стоящему на втором пути поезду. Ее сжали, закрутили и вытолкнули на свободный первый путь. Красные товарные вагоны были битком набиты народом, а возле состава кипело море людей.
Подойдя поближе, Ольга вдруг заметила в широких дверях одного вагона Григория Гальцова. Он был в темносинем полупальто, в кожаных простых сапогах. Через плечо на ремне висела кожаная дорожная сумка. Он смотрел вниз на людей и что-то говорил. Ольге показалось, что это не он. Нет, это был он... Но как лицо его изменилось, потемнело, будто на несколько лет состарилось.
Увидев Ольгу, он радостно махнул рукой и бойко выпрыгнул из вагона.
— Ну, Леля, прощай, голубчик,— он схватил ее за руку.— А я думал не увижу больше тебя. Думал, ты не придешь проводить. И сказать тебе не удалось... Вчера вечером объявили, а сегодня утром — видишь?.. Не ожидала?.. Вот...
Ольга молчала. Ее сердце точно перестало биться. Хотелось что-то сказать Григорию, упасть к нему на грудь и разрыдаться. Но она стояла строгая, молчаливая, смотря на него взглядом горя и отчаяния.
— Григорий Николаич, неужели? — тихо, сдавленно произнесла она и заплакала.
— Да... Не плачь, родная.. Все, может быть, к лучшему. Народ-от, смотри, как волнуется... Не нужна ему эта война... Увидимся мы с тобой или нет, не знаю... Ну-ка пойдем...— Гальцов взял ее под руку. Они медленно пошли мимо состава.— Для тебя это неожиданно, Леля... А я знал, что это будет. И знал, что меня возьмут на войну. Почему вот я к тебе был сдержан?.. Я ведь знаю, что ты меня любишь, но... Я ведь тоже люблю тебя, Леля... Но, верно, не суждено нам с тобой быть вместе. Ты не думай обо мне. Не грусти... Я тебе буду писать... Ладно?..
— Пиши...
— Обязательно. Жив буду, писать буду, ну, а если перестану, так значит...
Он был бледен. Его усы и брови казались черней и гуще.
— Только ты не думай, что я будто не желал тебя... я желал... Все мысли были сосредоточены на тебе, но я не мог тебе об этом сказать... Да и сейчас вот, дурак, зря разболтался... Так уж... Ну, ничего... Ты возьмешь себя в руки. Я знаю... Афоне передай от меня привет.. Она на меня обиделась...
— За что?..
— Да так... пустяки... Она тебе, может быть, скажет сама.