Ольга Ермолаева

Бондин Алексей Петрович

Ольга взяла ведра с коромыслом и пошла за водой. На улице валил хлопьями густой снег, но было тепло и легко дышать в этот первый зимний день. Стафей Ермилыч отгребал широкой лопатой снег от ворот. Он с ласковой улыбкой встретил сноху.

— Ты зачем это баб-то мытьянок выпроводила? — спросил он, сдвинув шапку с ушами на затылок.

— А зачем они? Я сама сумею все сделать.

— А знаешь ли, куда идти-то по воду?

— Найду, наверно,— улыбаясь, ответила Ольга и зашагала в муть густого снегопада.

Стафей

Ермилыч веселым взглядом проводил сноху. Лопата проворней заходила в его руках.

Ольга все вымыла, выскребла. Пол устлала пестрыми домотканными половиками. Окна завесила тюлевыми шторками. На стол постлала чистую белую скатерть. В комнате стало просторней, светлей. Она подошла к зеркалу, чтобы привести себя в порядок. На нее смотрело раскрасневшееся лицо. Голова была повязана белым платком концами назад. Она пристально всмотрелась в лицо и, усмехнувшись, подумала: «Молодуха».

Стафей Ермилыч зашел в избу. Радостным взглядом он обвел комнату.

— Э!.. Хорошо как стало!.. Жилым теперь запахло,— сказал он, стаскивая с плеч бараний полушубок. Он заметил, что и доски, настланные на печке, вымыты, ненужное тряпье убрано.— И в моей горнице стало, как в кабинете... Тепло и чисто. А где тепло, там мне, старику, и приют.

Он нетерпеливо сегодня ждал сына с работы и думал: «обрадуется — увидит везде такой порядок».

— Тятенька, наверно, поесть хочешь? — спросила Ольга.

— Не-ет. Подождем Николая... Скоро, ведь, он придет. Не люблю я один... Я люблю, чтобы за столом была семья. На людях-то, золотко мое, и смерть красна.

У Стафея Ермилыча дрогнул голос. Брови шевельнулись, он всхлипнул.

— Ты о чем, тятенька, вдруг? — тревожным голосом спросила Ольга.

— А ты уж увидела?.. Ты не обращай на меня внимания... Так я...

— Нет, все-таки, о чем ты, тятенька?

— Да так... Ну-ка, сядь со мной рядышком, отдохни-ка, моя родная. Ты ведь сегодня устала.

Ольга села рядом.

— Старуху свою вспомнил — Дарью Матвеевну. Посмотрел, как ты по дому-то все прибрала, и подумал: как бы она сейчас полюбовалась, порадовалась бы. Любила она у меня чистоту и обиход... И душой она чистая была. Хорошо бы вы с ней зажили, и мне бы возле вас тепло было.

Ольга не знала, что сказать свекру, чтоб его успокоить.

— Чего поделаешь. Так уж вышло.

— Да, ничего не сделаешь. Судьба!..

И он стал рассказывать о своей жизни, будя далеко ушедшее прошлое. Ольга слушала, и ей казалось, что жизнь людей идет по одной дорожке. Словно она несколько раз слыхала все то, что слышит сейчас из уст свекра.

Зимний день уже притухал, в комнате стало сумрачно. Вошел Николай, весь запорошенный снегом.

— Вон они как дружненько сидят,— проговорил он, поставив в угол провизионную железную коробку.

— А мы сумерничаем... Рассказываем друг

другу, как жили,— сказал Стафей Ермилыч.

Ольга с улыбкой подошла к мужу. Лицо его было закопчено, и в сумраке вечера казалось совсем темным, только белки глаз да зубы ярко белели. От него пахло паровозом.

— У, какой ты чумазый! — смеясь, сказала Ольга.

— А я вот возьму тебя да обниму сейчас, и ты такая же будешь.

— А ну... Ну!.. — Ольге хотелось, чтобы Николай обнял ее и поцеловал, но он осторожно отстранил ее от себя.

— В самом деле я тебя запачкаю. Давай-ка зажигай огонь.

«Неласковый»,— подумала она и стала зажигать керосиновую лампу.

Николай долго умывался в углу, фыркал, плескался. Отец строго сказал:

— А ты, Николай, поаккуратней плещись, в избе-то вымыто.

Пили чай. Добродушно пошумливал начищенный самовар. Стафей Ермилыч развеселился. Он щелкнул по самовару и, смеясь, сказал:

— Нашлифован, что купцова рожа.

Пахло жженым сахаром. Николай рассказывал о войне, о том, что русские войска терпят поражение, отступают, что сегодня на заводе были разбросаны листовки. Старик насторожился:

— Опять листовки?.. А ты подобрал хоть одну?

— Подобрал.

— А ну, чаю попьем, почитаем, что пишут. Хорошо в них пишут, только страшно читать.

После чая Стафей Ермилыч накинул на плечи полушубок, вышел и плотно закрыл ставни.

— На улице метелица разыгрывается, да холодная. Зима... Ну-ка, Николай, где та штуковина-то?

Сын порылся в своей рабочей шапке и вынул вчетверо свернутый листок. Стафей Ермилыч снял с гвоздя очки, протер их подолом рубахи и, взяв листок, подошел к лампе.

— Они, так и есть. Вот они, все на этом месте пишут «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Стафей Ермилыч вполголоса начал:

— Товарищи рабочие, работницы, крестьяне и солдаты.

Ольга приостановилась перемывать посуду. Не спуская глаз, она смотрела на свекра и с жадностью слушала. Ее поразила смелость и простота мысли и слов.

Стафей Ермилыч кончил, свернул листок и задумчиво сказал, покачав головой:

— Да... А насчет войны я все-таки не согласен с ними. Уж коли назвались груздем, так полезай в кузов, хочешь не хочешь, а воюй.

Он подал свернутый листок сыну.

— На-ка, девай его куда хочешь, больше не нужен — все понятно... Все хорошо... А насчет войны все-таки сумнительно.

— А тебе нужна война?..— сдержанно, не глядя на отца, спросил Николай.

— На кой хрен она мне сдалась, — проговорил Стафей Ермилыч, залезая на печку.— Разорение одно. Сколько народу гибнет... Молодого. А за что, за кого? Для какого, прости господи, дьявола? — Стафей Ермилыч принялся взбивать подушку; он сердито бил ее кулаком, точно она была причиной всех несчастий.