Ольга Орг
Шрифт:
По Литейному вышла Ольга на Невский. Здесь точно был какой-то неведомый праздник. Люди, как раньше, шли, каждый по своему делу, но солнце на время смешало все ходы, заварило какую-то бестолочь и, радуясь, блистало еще великолепнее.
В гуле, звоне, треске и говоре шла Ольга все дальше, точно подхваченная холодной шипящей волной. Щеки горели, движения стали бодрее.
Она радовалась, что некогда было раздумывать, что можно было идти так просто — вперед — и смотреть по сторонам.
Потом уже, за Адмиралтейством, за Невой, придут к ней мысли, соображения, Раиса, хозяйка, Скарынин…
— Ольга Витальевна, а ведь это судьба!
Она остановилась, пораженная.
И так же, как тогда, в кабачке, неожиданно выплыв из-за спин, остановилась перед нею полная добродушная фигура Желтухина.
Большой, тяжеловатый, в меховом пальто и старомодном цилиндре, он ласково смотрел на Ольгу из-под золотого пенсне сверху вниз, как смотрят на шаловливых детей степенные пожилые люди.
— Ведь это судьба,— повторял он, пожимая ей руку.— Мы сталкиваемся так, точно ищем друг друга, а встретившись, забываем, для чего нужна была нам наша встреча… Но теперь вы не уйдете от меня так скоро… не правда ли?
Он взял ее под руку и медленно пошел вперед.
Ольга не противилась, не возражала. Она начинала верить в судьбу. Таким родным казался ей этот Желтухин, таким нужным. Все в нем было так уютно, и сам он был такой большой, такой верный. Конечно, он должен был встретиться ей еще раз, после того, что она увидала Ширвинского, как должно было засиять солнце после дождя и тумана. Тот раз, в кабачке, она почти убежала от этого человека, так живо напомнившего ей того, другого, а теперь она рада была его присутствию, как радуются близким к дорогому покойнику. Ведь тот казался ей ушедшим из жизни. О нем осталась одна мечта.
Ольга смотрела на своего спутника, и одна мысль, как тогда в кабачке, буравила ее мозг. Ей хотелось спросить Желтухина о его друге, но она знала, что не сможет спросить о нем. О, как она боялась новых разочарований, как она боялась остаться одной…
— Вы простили меня за мое бегство, Николай Герасимович?
Он улыбнулся, искоса следя за выражением ее лица.
— Я и не думал обижаться на вас. С чего вы взяли?
— Я не хотела больше говорить с вами…
— Знаю, но это бывает со всяким. Охота вам так нервничать… Посмотрите вокруг себя — сколько бестолочи, сколько забавного. Вы ведь свободны сейчас?
— Свободна!
— Ну вот и отлично. Давайте проведем этот день вместе! Поболтаем, посмотрим… По рукам?
Ольга улыбнулась, протянула ему руку.
— Великолепно! Итак, сначала мы отправимся на выставку — тут неподалеку, а оттуда пойдем пообедать… И решим, что делать дальше. Согласны?
Ольга, все так же продолжая улыбаться, ответила радостно:
— Конечно, да!..
— Ах, знаете, я не сказал бы, что очень хорошо разбираюсь в живописи, но я люблю вот эти краски, эти изумительные сочетания света и тени, какие нам дает видимое,— говорил Желтухин, вводя Ольгу по широкой лестнице в помещение выставки.— Ведь живопись, что бы там ни говорили, всякий раз поет нам о жизни, о радости жизни; по существу своему она оптимистична. Ведь как бы ни был грустен сюжет, все же он живет своими красками, все же
Желтухин шел вперед, Ольга за ним. Писатель размахивал руками, говорил громко, никого не стесняясь. Немногочисленные посетители оглядывались на этого большого добродушного человека в длинном сюртуке и на его спутницу — такую маленькую рядом с ним.
Ольга улыбалась. Улыбка ее была спокойна; ей казалось, что все ею испытанное так недавно уже никогда не повторится, что она перешла в какую-то тихую покойную жизнь — без тревог, без бурь.
Солнце било в окна и рассыпалось по залам радостным блеском.
Желтухин волновался. Он перебегал от одного полотна к другому, ерошил волосы, снимал и надевал пенсне, хватал Ольгу за руку, совершенно забывая, что с ним не старый друг, а молодая, почти незнакомая девушка.
Но Ольгу это ничуть не смущало. Постепенно она переходила в чуждый ей дотоле, такой необычный мир красок.
Смутно, ощупью, с недоверием отдавалась она новым впечатлениям. Быть может, натянутые нервы ее помогали ей впитывать в себя то, что раньше показалось бы далеким.
— Да у вас есть вкус, право, есть вкус,— восторгался Желтухин и бежал дальше.
Потом неожиданно остановился и, лукаво улыбаясь, посмотрел на Ольгу.
— А ведь сейчас я вам покажу кое-что… Собственно, за этим я и пришел сюда, и вы попались мне очень кстати… Идем…
Он взял Ольгу за руку.
— Если не ошибаюсь, это в третьей зале… ну да… смотрите…
Они остановились перед большим холстом в дальнем углу круглой залы.
Выпустив руку девушки, Желтухин как-то особенно любовно смотрел на картину, радостно кивая головою:
— Вот и она… очень удачно ее поместили, очень удачно… Здесь так мало картин и так уютно. На нее надо смотреть тихо, одному, задумчиво…
Ольга не ответила. Широко раскрытыми глазами смотрела она перед собою.
Если весь этот день — только сон, то почему он так долго снится? Почему час за часом сегодня ее испытывает судьба?
— Николай Герасимович!
Ласковый голос ответил ей из-за спины:
— Что, голубушка?.. Хорошо ведь!
Но это было страшно, или сладко, или нет — просто этого не было.
На опаловом небе белой ночи в рамке застывших озер и смутных призрачных деревьев на переднем плане в коляске сидела женщина. Лошадей и кучера не было на картине — темнел только кузов коляски, а на мягкой скамье, опустив голову, сидела женщина — в большой шляпе с черной плерезой {24} , с алыми розами на коленях.
Лицо ее не было грустно, но было задумчиво, почти холодны были ее глаза, и улыбались чему-то рогами перевернутого месяца тонкие губы. Безмерная усталость смотрела с картины — усталость и горькое равнодушие.
Перед Ольгой была она сама.
— Николай Герасимович, да что же это?
Ольга силилась понять, очнуться. Как могло случиться, что с этой картины смотрела она сама, такая, какая она теперь, до ужаса похожая, до ужаса близкая.
Желтухин, довольный, потирал руки.