Ольга Орг
Шрифт:
И, найдя в темноте выходную дверь, ушел, громко хлопнув ею.
Маня крестилась. Раиса вытирала мокрые глаза. Нервный барон быстро ушел из передней.
Ольга замолкла. Ее не было слышно,— так тихо она стояла там, в своем углу. Потом, оттолкнув утешавшую ее Лену, она прошла к себе в комнату и остановилась у стола.
Через сколько мук прошла она сейчас: мук стыда, раскаяния, жалости, покорности и возмущения.
Скорбная тень не отступала. Не было места печали — нужно было или отречься от себя, или порвать с прошлым.
Для
А Ольга хотела жить, она верила в последнее усилие, не могла не проявить его, и самоубийство Скарынина готово было убить эту веру. Попеременно овладевали ею быстро сменяемые ощущения, и она отдавалась им как будто бы помимо воли, внезапно.
Что-то толкало ее порвать все разом, сжечь корабли, сию минуту очутиться на другом берегу. У нее захватило дух; почти радость, жуткая радость ширила сердце, как бывает это с человеком, кидающимся из окна горящего здания на мостовую, бегущим от предвидимой смерти к нежданной.
Глаза ее были сухи и блестели. На виске билась синяя жилка. Весь облик ее выражал непоколебимую решимость.
Пальцы на руках ее хрустнули,— так сильно она их сдавила. Голос сделался стальным, резким. Все с напряжением смотрели на нее.
Она сказала:
— Я еду сейчас ужинать в ресторан. Кто хочет со мною?
Никто не отвечал. Все чувствовали себя неловко, не знали, как отнестись к ее словам.
Раиса отвернулась и стала поспешно собираться домой.
Ольга повторила так же твердо. В голосе ее теперь звучала даже насмешка:
— Что же, никто не поддержит мою затею? Тогда я еду одна — меня будут ждать там.
Она порылась у себя в бюваре {28} и начала писать что-то на клочке бумаги. Быстро-быстро забегала ее рука.
— Нет, почему же, мы ничего не имеем против,— в один голос смущенно заговорили барон и Левитов.
Их сейчас же поддержала Лена. Черные круглые глаза ее зажглись, ноздри раздулись.
— Конечно, это очень хорошо! Нам нужно развлечься… Нельзя тут сидеть и киснуть! Ольга молодец, как всегда. Ну застрелился человек, надоело ему жить — не следует из-за этого и нам вешать носы…
Ольга выпрямилась, держа в руках запечатанный конверт.
— Так, значит, едем?..
— Едем, едем…
Петербург видел свой последний больной сон. Уже в морозной мгле раннего утра слышались голоса и чьи-то шаги.
Кухарки шли за провизией. Когда просыпаются люди, они хотят есть.
Еще реял ночной звон
С розовеющей выси сыпался иней. Он наполнял весь воздух серебряной дрожащей паутиной.
По-новому скрипел снег под полозьями. Шире становились улицы.
Тот, кто не спал ночью, не верит, что наступающий день опять вернет его к прежней жизни.
Тот, кто проснулся в такой ранний час, хочет вспомнить скорее вчерашнее, чтобы забыть сон.
Ранним зимним утром дома — эти каменные ящики, за которыми прячутся люди — рассказывают друг другу свои тайны, и горе тому, кто подслушает их: он станет пугливым, как занавешенные окна, боящиеся ночью глянуть на улицу и берегущие бесстыдство жилищ.
В раннее зимнее утро, когда Петербург пытается улыбнуться новому дню, когда дворники выходят делать вид, что чистят улицы, проститутки, сонные, возвращаются домой, воры становятся честными людьми, а солнце, самый большой шутник в этом городе, решает полюбопытствовать и посмотреть на землю,— Ольга подъехала на тройке к подъезду своего дома.
Она сидела рядом с бароном, Лена рядом с Ширвинским, Раиса — с Левитовым. Припухшие лица горели от мороза, голоса резко рвали воздух.
Пряничная тройка коней фыркала и топталась на месте, звеня бубенцами.
Слишком быстро принесла она сюда с островов ширококрылые сани. Мелькнули пудренные сосны, белая лента реки, гулкий Каменноостровский…
Нужно прощаться. Что там было так недавно? Целая длинная ночь — ужин в ресторане, вызов туда Ширвинского, «Аквариум», шампанское, много шампанского, и смех, и анекдоты, и резкий высокий голос, и поцелуи.
Барон Диркс, этот вновь испеченный нотариус, решивший повеселиться в Петербурге, был очень смешон. Он декламировал стихи и целовал ей руки. Корректный Ширвинский в смокинге, с огромным опалом на пальце. Он тоже увлекся, и глаза его блестели.
— Прощайте…
— Наша богиня, наше солнце, прощайте,— кричит барон.
Все смеются. В розовом инее смех рвется и мгновенно гаснет.
Ширвинский вылез из саней, чтобы помочь Ольге.
Он держал ее под локоть и говорил шепотом:
— Так сегодня утром мы будем у тебя с князем… Жди нас…
— Да, да, конечно…
Заспанный швейцар открыл дверь. Серая, мутная лестница, звонок, полуодетая горничная и, наконец, своя комната.
Ольга остановилась и провела кистями рук по замерзшим щекам и лбу. Что-то шумело в голове, но мысли были как никогда ясными. Ни печали, ни раскаяния; казалось, все давно решено и обдумано, давно оборвано с прошлым.
Она прошлась по комнате, передвинула стул, поправила шторы. На мгновение замерла у окна, сплошь разрисованного морозом, льющего в комнату розовый утренний снег. Морозные узоры сплетались в загадочные цветы, рассыпались лучистыми звездами, медленно двигались сверху вниз, перемешивались, опять сверкали новым рисунком.