Ольга

Редактор Наталия Владимировна Даманина

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Меня назвали Ольгой в честь прабабушки: Ольги Ивановны Воронцовой. Которой, в свою очередь, дали имя в честь рожденной с ней в один день великой княжны Ольги Николаевны. Той самой, первой из последних Романовых, о чьих судьбах нельзя говорить без слез. Хотя и судьба моей прабабушки, как и всех Воронцовых начала XX века – это отдельная страшная история, трагично отображенная в том самом, великом стихотворении поэта Бехтеева 1 , записанном рукой моей царственной тески на одной из её книг.

Тем не менее, моя мама всегда любила эту преемственность моего имени, поскольку могла не без основания называть меня принцессой. «Моя принцесса хочет спать» – говорила она, укладывая меня в кровать. Затем, поцеловав меня в лоб, желала сказочных снов. Для меня мама так и осталась «мамой маленькой принцессы Ольги». Большего судьба нам не дала. Моя мама умерла, когда мне еще не исполнилось и семи лет.

Наверное, это может показаться грубым – говорить об этом вот так, сухим фактом, без оттеняющего пафосного трагизма. Но именно так все и происходит в жизни. Тебя отправляют на неделю к родственникам, поиграть и повеселиться с такими же как ты «принцессами», а в это время твоя мама ложится на операцию и на следующий день к тебе возвращается отец с пустыми от выплаканных слез глазами и говорит, что мамы больше нет. Нет – как данность. Свершившийся бесповоротный факт. Как непреклонное обязательство перед жизнью: пока ты живешь – всегда будут умирать другие.

Но осознание потери приходит не сразу. Шестилетний ребенок сопротивляется тому, что «нет» – это навсегда. Детство наивно. Кажется, что в нем все можно исправить. Взмахом волшебной палочки или на крыльях дракона, но все поправимо. Добро всегда побеждает зло, нужно только быть прилежной дочкой и зазубрить азбуку. Детей всегда ограждают от суровых законов жизни, заменяя их миром фантазий. Но бесконечному хаосу нет никакого дела до этого мифического мира детства. Он вступает в свои права властелина судеб с нашего самого первого вздоха и неумолимо преследует нас всю нашу жизнь. Понять это очень сложно, а принять, наверное, невозможно и вовсе.

В начале все хотят помочь, оградить ребенка от случившейся трагедии. Произносят странные фразы о том, что «ты никогда не останешься одна», что «мы всегда будем рядом». Но сама ты не понимаешь, кто эти «мы» и почему им теперь нужно быть всегда рядом. Ты хочешь того поцелуя перед сном и родного голоса, называющего тебя «принцессой». Ты скучаешь по нему и не понимаешь, почему его больше нет. Но никто не скучает вместе с тобой, вокруг только сильные взрослые, которые ограждают тебя от потери.

Первые годы после смерти мамы, я постоянно чувствовала себя виноватой за то, что мне её не хватает. «Какая красивая Оленька». «Улыбнись нам». «Давай поиграем». Взрослые невольно подталкивают тебя в тот привычный для них мир беззаботного детства. Ребенок должен быть счастливым не смотря ни на что. Даже смерть родной матери не должна быть преградой.

Мир – несправедлив, хотя порой и воздает тебе по заслугам. Но гораздо чаще он просто применяет свои законы на случайно выбранных людей. Моя мама была врачом, как и мой отец. Они оба спасали людей. Мама – женщин, будучи хирургом-гинекологом, а отец – всех подряд, работая общим хирургом. Две судьбы великих профессий, сплетенные воедино и разорванные нелепой смертью. Высшая несправедливость, которую маленькая девочка не может уместить в своем сознании.

Уже потом, став взрослей, я узнала, что такое аденокарцинома и рак поджелудочной железы. Что такое «операция отчаянья» и управляемая гипертермия. Мне было важно это узнать, потому что должен был быть враг. Кто-то виновный в том, что мамы больше нет. Иначе невозможно. Я решила ненавидеть этот рак и от этой ненависти становилось легче. Потом к раку добавилась профессия врачей и стало совсем легко. Одиноко, но легко.

После того, что произошло с мамой, отец первое время пытался держаться. Сразу после её смерти он взял отпуск и целыми днями был рядом. Играл в ту глупую игру беззаботного детства. Это было странно. Взрослый мужчины, улыбку которого было так сложно заслужить в прошлом, превратился в растерянного подростка, постоянно сюсюкающегося с тобой. Через несколько месяцев он сдался и с нами стала жить бабушка. Мать отца из того самого закаленного трагедией наших предков рода Вороцовых. С ней было проще. Её любовь и забота была требовательной ни смотря ни что. Она не относилась ко мне как к ребенку, а воспитывала во мне стойкость взрослого человека. Отец же с головой ушел в работу и почти не появлялся дома. Все его влияние на меня ограничилось проверкой уроков и требованию к прилежному обучению. Как не странно, но это пошло мне на пользу. При желании получить внимание от наиболее родного мне человека я усердно занималась и к восьмому классу была круглой отличницей. Правда дальше произошло то, что до сих пор, когда мне уже больше тридцати, заставляет меня с огромным усилием набирать номер его телефона. Отец ушел в другую семью.

То есть не совсем ушел. Он забрал

меня с собой, но для моего подросткового сознания это было предательством нашей прежней жизни. Большую часть времени я привычно проводила с бабушкой, которая теперь жила отдельно. Новая семья не была плохой и мне, скорее всего, даже было комфортно в ней. Татьяна, женщина с которой теперь жил отец, была очень хорошим человеком. Она, наверное, единственная кроме бабушки, кто не пыталась сделать меня счастливой во чтобы то ни стало, а хотела стать той, которая меня понимает. Но для подросткового возраста, в который я перешла в то время, как это ни парадоксально, нет ничего более отталкивающего, чем попытка взрослых их понять. Соучастие в подростковом кризисе – губительная ошибка родителей. Ведь весь смысл подростковых перемен в том, что взрослые, да и весь мир вокруг, не понимают тебя. Через это противопоставление себя и других рождается индивидуальность. И глупо пытаться разрушить это противопоставление своими попытками понять мир своих детей. Все это можно только пережить, аккуратно подчищая неминуемые проблемы. Нужно просто терпеливо направлять ребенка, но не по выбранному родителями руслу, а в ту сторону, которую ребенок выберет сам. Только так. Предостерегая беду, а не ограждая от неё. Не запретить, а мучительно надеется, что подросток справится сам. Сам выкурит одну, а не двадцать сигарет. Сам поймет, что алкоголь – это не лучший спутник на каждый день. И так далее. Опекать детей от всех бед, можно только лишив их независимости, но именно за неё они борются каждый день своего подросткового становления. И именно по тому, как во взрослой жизни человек использует эту сложившуюся в детстве независимость, определяется влияние родителей. Кто-то набив шишек принимает в родителях мудрых учителей и разделяет с ними свою взрослую жизнь. А кто-то закрывается от них навсегда, привычно пряча свою личную жизнь от их излишнего влияния.

У меня вышло что-то среднее. С одной стороны, никто не давил на меня запретами, с другой, я так и не смогла выдать новой семье доверенность на свою личную жизнь. В какой-то момент я поняла, что им хорошо без меня, а я справлюсь и без них. Вот и весь рецепт. Начиная со старших классов школы моя жизнь была личной историей Ольги Воронцовой, лишь изредка пересекающейся с историей семьи моего отца.

Старшие классы меня многому научили. Иногда кажется, что именно они определили мою будущую жизнь. Это был конец девяностых в странной новой России. До нас, молодых и активных, никому не было дела. Страна то и дело погружалась в войны, кризисы, политические перемены и все были заняты только этим. Никто не видел в нас будущее этой страны, потому что мало кто представлял каким это будущее вообще могло бы быть. А мы, мы жили сами по себе. Независимость, возведенная в квадрат.

Первые клубы, первые рок-концерты поколения новой свободной России. Музыка определяла нас, а мы определяли её. Новые герои больше не шли против режима, не прятались в подвалах. Они были свободны и пели об этой свободе. Закрой окна и задерни шторы, чтобы рассмотреть все трещинки. И испытай любовь, которая больше, чем мое сердце и страшнее прыжка с крыши. Все так и было. Романтики, с главной целью непременно проснуться в одной постели.

Я люблю то время. И себя в нем. Свой худой, вытянутый силуэт в кислотного цвета лосинах и юбке-резинке. В джинсовой куртке-варенке. С поставленной челкой. Тогда я впервые постриглась коротко, навсегда определив длину своих волос не ниже каре. На лице: без преувеличения, дикий макияж с массой фиолетовых оттенков и обязательная ярко красная помада. Это было время первых поцелуев и первой влюбленности. Конечно же в студента в потертых джинсах и с гитарой наперевес. Бесконечной сигаретой во рту и обязательной бутылкой портвейна возле ног.

Сейчас я вспоминаю всех этих безудержно клевых, как тогда казалось, мальчиков и понимаю, что они ни что иное, как молодые парни с фотографий наших отцов. Все, чьи отцы в своей молодости носили длинные волосы, ходили в расписанных шариковой ручкой джинсах с модными надписями зарубежных групп; все мы по уши влюблялись в новое рок-поколение. У нас не было шансов. Первый мужчина, к сожалению, всегда твой отец. И через его образ мы учимся любить других.

В университете, впрочем, все изменилось. Я сохранила хорошие оценки, насколько это было возможно при всей той московской уличной романтике, и поступила в главный ВУЗ страны. Факультет иностранных языков. У меня был четкий план. Красный диплом и дальше жизнь заграницей. Америка или Англия. Может Франция или Германия. Я изучала все три этих языки. Мне было не так важно куда – главное уехать. Но уехать по-особому, не так как уезжают сейчас. Эйфория жизни за границей не означала желание вырваться из России. Было другое. Желание показать себя, проверить свои силы, узнать других. Мы жили в другой стране. Несчастной и странной, но одухотворенной свободой. На первых курсах мы мечтали, как однажды окажемся в заграницей и покажем всему миру, какие на самом деле русские. Мы хотели научиться чему-то у других, разделить с ними наши корни и привнести в большой глобальный мир что-то свое, а не просто скопировать или чаще отгородиться, как это происходит сейчас.