Ольховый король
Шрифт:
– Дело не в моей самостоятельности, – ответила Вероника. – Просто мы здесь находимся в прифронтовой черте, сразу же узнаем сводки, понимаем, что происходит и чего ожидать. А мама живет в глуши и питается случайными вестями. Что же она может мне посоветовать?
– Возможно, предложит приехать к ней.
– Этого точно не предложит. – Вероника покачала головой. – Все Полесье уже под немцами.
– И ваш маёнток тоже?
– Нет. Но лишь потому, что до него трудно добраться. Болота кругом.
– Тогда, быть может, вы примете мой совет?
Винцент перенес
– Я слушаю вас, пан Лабомирский.
– Меня эвакуируют в Минск, – сказал Винцент.
– Знаю, – кивнула Вероника. – Доктор Волков еще позавчера предупредил, чтобы я готовила вас к эвакуации. То есть не вас одного, – быстро поправилась она. – Еще капитана Дивасовича, и поручика Малынко, и…
– Я прошу вас поехать со мной, – перебил Винцент.
Сердце у нее замерло и тут же стремительно заколотилось от его слов. Однако она произнесла ироническим тоном:
– Вы так говорите, будто предлагаете мне бежать ночью из дому. На седле перед вами, как в романе Вальтера Скотта.
– Почел бы за честь. – Винцент улыбнулся в ответ на ее иронию. Блеск в его глазах из тревожного сделался ясным и ласковым. – Но, к сожалению, в седло я теперь сяду не скоро. Поэтому мне остается лишь просить вас сопровождать мои носилки.
– Вы и сами понимаете, что это невозможно.
– Нисколько не понимаю. Почему?
– Я приняла на себя обязанности сестры милосердия. – Вероника постаралась интонацией смягчить сухость своих слов. – И должна оставаться в госпитале, пока не будет иного распоряжения.
– Но немцы вот-вот возьмут Пинск! И не останется же госпиталь при них. То есть госпиталь, наверное, останется, где-то же и немецких раненых придется лечить. Но вряд ли этим будете заниматься вы.
– Я дождусь общего распоряжения, – твердо повторила Вероника.
– Если это будет распоряжение эвакуироваться в Минск, вы его выполните?
– Конечно, я же сказала.
– В таком случае мы окажемся в Минске разом. Вероника… – Он чуть сжал ее пальцы. – Я понимаю, все это слишком скоропалительно. Но ведь война. Смогу ли позже сказать вам то, что готов сказать сейчас? Я люблю вас и прошу вашей руки – вот мои слова.
За этот краткий и бесконечный военный год Вероника поняла то же, о чем и он говорил сейчас: что само понятие времени исчезло. Через час, завтра, через год – все эти сроки уравнялись, и каждый из них может не наступить никогда.
И все-таки ее охватила растерянность.
– Вы… Не обманываете ли вы себя?.. – чуть слышно проговорила она.
– Ни себя, ни вас. Если согласитесь, мы можем обвенчаться немедленно. Ведь вы католичка?
– Да.
Она кивнула машинально, и вышло, будто соглашается с немедленным венчанием.
– Я попрошу, чтобы ксендза позвали в госпиталь. Ведь в Пинске есть костел? Ну конечно есть. Ксендз придет быстро.
Вероника молчала. Да, война, да, ничего нельзя откладывать. Но
Наверное, он почувствовал ее колебания. Конечно, почувствовал, потому что поспешно проговорил:
– Пожалуйста, не отказывайте мне… сразу. Простите, что испугал вас таким натиском. Мне он не был свойствен, но война никого не делает лучше. Прежде я просил бы вас принять помолвоч-ное кольцо, представил бы родителям. А теперь веду себя как…
– Ваши родители живы?
Вероника перебила Винцента, чтобы избавить от неловкости его и себя.
– Да. – Кажется, он тоже рад был избавиться от этой их общей неловкости. – Они живут в Кракове и будут счастливы моим выбором, я уверен.
– Мой папа тоже был из Кракова. Он умер два года назад.
– Соболезную вашему горю. Вам нравится Краков?
– Я никогда там не была. Родилась в Багничах, это пятьдесят верст от Пинска. Папа хотел повезти меня в Краков, но мы были стеснены в средствах, а надо было платить за мою гимназию… К тому же он был болен, на докторов тоже требовались деньги. А потом папа умер. Надо было хлопотать, чтобы мне доучиться на казенный кошт, и мама уже собиралась… Но тут война, и я сочла, что правильнее будет оставить гимназию и пойти на курсы сестер милосердия.
Винцент молчал, глядя на нее каким-то странным взглядом. Вероника не могла понять, что означает это молчание и этот взгляд.
– Вы сама гармония… – наконец проговорил он. – Кругом кровь и хаос, мир летит в пропасть, я видел это своими глазами, ощутил собственной шкурой. Но в это перестаешь верить под светом ваших чудесных глаз. Простите мне такие банальные слова! Но глаза у вас правда чудесные. Даже цветом. Я никогда такого чистого цвета не видел. Вы, наверное, любите стихи? В нашем полку служил поэт из Петербурга, Гумилев, мы подружились, я с голоса записал несколько его стихов, хотел бы показать вам, они у меня в блокноте. «Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд и руки особенно тонки, колени обняв…» Непременно покажу! Думаю, он хороший поэт, хотя в этом могу ошибаться. Но человек точно храбрый и порядочный, тут ошибки нет. Не знаю, жив ли он. После того боя за Логишином… уланский полк не для этих клятых болот… Вероника поняла, что Винцент устал: речь его сделалась слишком быстрой и лихорадочной, начала путаться.
– Вам надо отдохнуть, – сказала она. – И давайте помолчим, прошу вас. Наш шепот беспокоит раненых. Постарайтесь уснуть.
Вряд ли, впрочем, кого-то беспокоил шепот: тишина не устанавливалась в палате ни днем ни ночью, раненые стонали и вскрикивали во сне.
– Да-да, – покорно произнес Винцент. – Я постараюсь. Но вы подумаете о моем предложении? Я буду ждать вашего ответа, если не здесь, то хотя бы в Минске. Проклятая война чем-нибудь да закончится. Мы поедем в Краков, я должен вам его показать. И Париж тоже. Я был там всего однажды и собирался снова. Мы можем поехать вместе, это зависит только от вас.