Олимп
Шрифт:
– Конечно, грубой силы Атриду не занимать, – изрекает сын Лаэрта, глядя на пляшущие звезды. – Но если она подведет, сомневаюсь, что ему достанет смекалки.
– Смекалки? – повторяет Хокенберри.
Он так давно привык думать и общаться на древнегреческом, что почти не размышлял над произносимыми словами. А теперь вот задумывается. Употребленное Одиссеем dolos [32] можно толковать и как одобрение, и в то же время как осуждение.
Супруг
32
От греч. dolos – «хитрость».
– Агамемнон есть Агамемнон. Всем известно, на что он способен, и большего ждать не приходится. А вот я, Одиссей, прославился в мире непревзойденной смекалкой.
Опять этот dolos. Занятно: говоря о своей предусмотрительности и коварстве, грек похваляется той самой чертой, о которой Ахилл презрительно отозвался однажды (Хокенберри слышал это своими ушами несколько месяцев назад, когда в образе старого Феникса явился с другими послами к быстроногому): дескать, «тот ненавистен мне, как врата ненавистного ада, кто на душе сокрывает одно, говорит же другое…».
Той памятной ночью уроженец Итаки наверняка уловил в его речах намек на издевку, однако решил проглотить обиду. И вот после горячительных возлияний он бахвалится собственным хитроумием. Ученый не в первый раз задается вопросом: а победят ли данайцы Трою без деревянной лошади Лаэртида, но мысли принимают новое направление. Ох и скользкое это слово – dolos. Сколько же в нем оттенков!..
– Над чем ты скалишься, сын Дуэйна? Моя речь тебя насмешила?
– Нет-нет, достославный Одиссей. Просто я вдруг подумал об Ахиллесе… – Схолиаст многозначительно умолкает, опасаясь рассердить бородатого воина.
– Я видел его вчера во сне, – отзывается Лаэртид, легко опрокинувшись в воздухе, чтобы взглянуть на звезды. Прозрачный, почти шарообразный купол позволяет видеть и корпус «Королевы Мэб», однако металл и пластик по большей части отражают сияние далеких небесных светил. – Мы повстречались в Аиде.
– А что, сын Пелея уже скончался? – спрашивает Хокенберри, откупоривая новый сосуд с вином.
Древний грек пожимает плечами.
– Так это же сон. Грезы не признают рубежей, установленных властью времени. Какая разница, дышит Ахиллес воздухом живых или уже витает среди холодных теней. Так или иначе, однажды Аид станет ему вечным домом, да и любому из нас.
– А, – говорит профессор классической литературы. – Что же он тебе сказал?
Одиссей обращает на схолиаста темные очи.
– Да вот расспрашивал о своем первенце, Неоптолеме, побеждает ли мальчишка в битвах у стен Илиона.
– И что ты ответил?
– Что не имею об этом понятия. Дескать, судьба увлекла меня далеко от священной Трои прежде, чем его сын появился на поле брани. Пелиду мой ответ пришелся не по нутру…
Хокенберри понимающе кивает. Ему хорошо знаком вспыльчивый
– Ну, я постарался утешить Ахилла, – продолжает рассказывать Одиссей. – Говорил, что благодарные аргивяне по смерти почитают его наравне с богами и что живые мужи будут вечно петь о его незабвенных подвигах, но сыну Пелея все было по барабану.
– Правда?
Вино оказалось не просто хорошим, а превосходным. Горячие струи разбегаются по внутренностям, и чудится, схолиаст по-прежнему парил бы под куполом, даже если бы нечаянно вернулась обычная гравитация.
– Ага. Он велел мне засунуть и славу, и вечные песни поглубже в задницу.
Ученый давится смехом, изо рта вылетают пузырьки и мелкие бусины красного вина. Хокенберри пытается отмахнуться от них, но красные шарики лопаются, обагрив его пальцы липкой жидкостью.
Сын Лаэрта не отрывает задумчивого взора от звезд.
– Призрак Ахилла заявил мне вчера, что предпочел бы за ничтожную плату вечно батрачить на безнадельного бедняка и по десять часов на дню пялиться в зад неповоротливому быку, натирая на руках мозоли не рукоятью меча, но грубой сохой, нежели оставаться первым героем в Аиде или даже царить среди бездыханных теней, простившихся с жизнью. Стало быть, не понравилось ходить в мертвецах.
– Да уж, – хмыкает Хокенберри. – Я так и думал.
Одиссей выписывает сложный пируэт, хватается за спинку стула и смотрит на схолиаста.
– Ни разу не видал, как ты сражаешься, сын Дуэйна. Ты вообще когда-нибудь принимал участие в битвах?
– Нет.
Лаэртид кивает.
– Вот это правильно. Это мудро. Предки твои, должно быть, были сплошь философами.
– Отец у меня воевал, – неожиданно выпаливает ученый.
И сам поражается воспоминаниям, нахлынувшим на него впервые за долгие десять лет второй жизни.
– А где? – осведомляется грек. – Назови место битвы. Возможно, мы встречались.
– Окинава, – произносит Хокенберри.
– Не слыхал о таком сражении.
– Отец остался в живых, – говорит профессор, чувствуя, как у него перехватывает горло. – Он был очень юным. Всего девятнадцати лет. Служил в морской пехоте. В том же году он вернулся домой, а я родился тремя годами позже. Отец никогда не распространялся на эту тему.
– Никогда? – недоверчиво переспрашивает Одиссей. – Не хвастал подвигами, не рассказывал родному сыну о войне? Тогда неудивительно, что ты вырос философом, а не бойцом.
– Он вообще не упоминал о тех событиях, – качает головой ученый. – Я только и знал, что папа когда-то сражался. И лишь много лет спустя раскопал кое-какие сведения. Прочел давние рекомендательные послания от его командира, в то время почти такого же молодого, хотя и в чине лейтенанта. Уже после похорон отыскал в потертом солдатском чемодане желтые письма, медали… В ту пору я как раз получал степень доктора, так что воспользовался навыками научного исследователя, чтобы разузнать о войне, в которой отец получил Пурпурное Сердце и Серебряную Звезду.