Олимпия Клевская
Шрифт:
— А-а! Так у него есть секрет?
— И еще какой!
— Шепните же его на ушко вашему другу.
— О нет, нет, друзей не существует…
— Вы не хотите признать меня своим единственным другом? Меня?!
— Стало быть, я не права?
— Казалось бы, это очевидно…
— И что же вы такого сделали, чтобы я назвала вас другом? Или, по-вашему, тут довольно того, что вы мой любовник?
— Однако же… Олимпия…
— Нет, это не доказательство. Другом можно считать лишь того, кто так всецело и безоглядно предался тебе, что усомниться
— По-моему, я вам предался именно так!
— Телом и добром? Аббат уловил намек.
— Ну, телом, — произнес он, — тут и говорить нечего. А насчет добра — требуйте, я ведь уже изложил вам мои предложения и не знаю, не находится ли и теперь в соседней комнате господин Баньер.
— Боже мой, господин аббат! — воскликнула мнимая Олимпия. — Ведь то, что мы обсуждаем, весьма сложный и деликатный вопрос. Женщине подчас трудно бывает принять подобное решение, когда речь идет о ее независимости.
— Ваша независимость, моя душенька, никогда не будет обеспечена, — настойчиво подчеркнул аббат, — если вы не порвете с этим Баньером; итак, вам следует покинуть его.
— Это, сударь, уже почти перестало быть предметом спора.
— Стало быть, вопрос в том, чтобы узнать, что возьмет верх: ваши опасения или ваша щепетильность?
— Все именно так.
— Что ж! Прибавьте на одну чашу весов две тысячи луидоров, которые я вам предложил.
— О! Вот вы уже так напрямик заговорили о деньгах! — трепеща от восторга, укорила его Каталонка.
— Это необходимо, чтобы придать вам решимости, чтобы доказать вам, что вы станете свободнее, избавившись от бедности. И столь же необходимо, чтобы вы предоставили мне средство лишить Баньера, в том случае, если он станет этим злоупотреблять, и только в этом случае, возможности причинять вам вред, как он уже делал.
— Вот то, на что я никогда не смогу решиться.
— Послушайте, — сказал аббат, замечая, что ее сопротивление слабеет, и оттого становясь все более пылким, — если вы меня любите, вы мне выдадите этого человека.
— Нет, нет, не настаивайте!
— Вы только что обвинили меня, что я не умею быть другом; я вам докажу, что вы ошибались. Друг, по вашему определению, — это тот, кто отдается без остатка, телом и добром… Я ваш, мое добро принадлежит вам, да и моя рука была бы вашей, будь я вправе жениться.
— Легко так говорить, — заметила Каталонка. Аббат решил ковать железо, пока оно было горячо.
— Две тысячи луидоров, — объявил он, — у меня с собой, в этом ларце. Но я хотел бы знать, способны ли вы действовать так же великодушно, как я.
— Не угодно ли пояснить, что вы называете великодушием?
— Я имею в виду, что желаю знать, согласитесь ли вы взамен на эту скромную сумму, которая обеспечит вам безбедное существование, покинуть театр и отныне всецело принадлежать мне одному. Ах! Вот две тысячи луидоров, возьмите их и в свою очередь отплатите мне по-своему.
Аббат протянул Каталонке пачку банкнот,
Господин д'Уарак использовал это, чтобы похитить поцелуй, который, впрочем, ему уступили без спора.
Как только коварная ощутила прикосновение нечаянно свалившегося богатства, по ее понятиям неслыханного, в ее сердце произошла странная перемена: аббат стал ей так дорог, что она уже была готова боготворить его, тогда как Баньер стал в ее глазах бесполезным, заурядным и надоедливым.
И тут она сжала в объятиях обманутого беднягу и голосом, выражавшим столько подлинной нежности, сколько никогда еще не испытывала, произнесла:
— У вас доброе сердце, и вы заслуживаете, чтобы из любви к вам я совершила то, чего никакая иная сила не заставила бы меня сделать. Вы заслуживаете того, чтобы предоставить вам все мыслимые свидетельства преданности. Вы заслуживаете того, чтобы отдать в вашу власть единственного человека, который мог бы стать для вас опасным. И коль скоро вы опасаетесь этого Баньера как соперника, а в схватке с вами он, быть может, одержал бы верх, примите то оружие, которым располагаю я: оно для него смертельно. Мое бесконечное доверие, уважение и любовь к вам велят мне разжать пальцы, чтобы это оружие упало прямо к вам в руки.
Аббат напряг весь свой слух и покрепче сжал объятия.
— Знайте же, — заключила она, — что господин Баньер — беглый послушник иезуитов.
Д'Уарак вздрогнул.
— Из каких краев? — осведомился он.
— Из Авиньона.
— Настоятель этого коллегиума — один из моих друзей, его имя…
— …Мордон, не так ли?
— Точно так.
— И этого перебежчика, которого я прятала на своей груди, он все еще ищет по морям, по горам и долам.
— Праведное Небо! — прошептал аббат, хмелея от радости.
— Вы понимаете, — продолжала Каталонка, — что этот секрет я доверила вам как человеку благородному. И разумеется, будь все не так, знай я вас хуже, несчастный был бы обречен.
— Ода!
— Воспитанник иезуитов, в конце концов…
— Несомненно.
— Воспитанник иезуитов, который стал актером!
— Проклятие!
— Наконец, воспитанник иезуитов, который, став актером, живет с актрисой и дерзко оскорбляет таких служителей Церкви, как вы!
— Да! Вот именно!
— Бедный мальчик не ведает, чем это может обернуться.
— Не ведает, — дрожа от радости, повторил аббат.
— Стало быть, мой милый д'Уарак. я вручаю вам оружие, которое вы никогда не пустите в ход, если только Баньер не будет чересчур явно вам угрожать или поднимать излишний шум.
— Спасибо, душа моя!
— Видите ли, я много выстрадала, зная, что вы втянуты в единоборство с этим сумасбродом, при том, что ваш характер и ваше святое облачение запрещают вам дать ему тот отпор, какого жаждет ваше сердце и требует честь вашего имени.
— О да, и я выстрадал немало, — в ярости подтвердил аббат, — но…