Оливье, или Сокровища тамплиеров
Шрифт:
— Нельзя ли мне сопровождать вас, мессир? Я из тех же краев, и мне хотелось бы вернуться туда...
— Я думал, вы конюший брата Оливье?
— Нет, — поправил тот. — Сержант Анисе разделил вместе со мной и братом Эрве выполнение ответственной миссии, вот и все. Кроме того, разразившаяся катастрофа освобождает всех нас...
— А вы, что вы собираетесь делать?
— Вернуться в Париж. Мы хотим узнать, какие масштабы приняло бедствие, как реагировал Великий магистр... и, главное, что сталось с братом Клеманом Салернским. Он мой второй отец.
— Я отправлюсь вместе с ним, — спокойно добавил Эрве. — В крайнем случае, мы сможем укрыться у моего старшего брата в Мусси-ле-Нобле,
— О чем же нам теперь размышлять, если король решил нас погубить? — с горечью спросил Оливье, думая о том, что проклятие сбывается и поделать уже ничего нельзя. — Нам остаются только два пути: уйти в изгнание за пределы королевства, если Храм еще сохранится в других государствах, или же затвориться навсегда в монастыре, о чем вы только что сказали, брат Жан! А мятеж запрещен нам уставом... прошу вас не забывать об этом!
— Как бы там ни было, если вы передумаете, и если я доберусь до родных краев, в замке Лонгви вас всегда встретят... как братьев! Теперь же собирайтесь в дорогу! Возьмите с собой немного еды! Затем брат Адриан выведет вас из леса на дорогу к Иль-Адану.
Когда они направились на конюшню за своими лошадьми, из комнаты для больных вышел старик с изъеденным проказой лицом и уселся на камень у входа. Руку он положил на плечо маленького светловолосого мальчика. Оливье никогда не видел более красивого ребенка. На вид ему было шесть или семь лет, его розовое личико с васильковыми глазами казалось воплощением здоровья. Он весело болтал со стариком, который отвечал ему неким подобием улыбки. Оливье повернулся к отцу Себастьяну:
— Отец, что делает в этом доме смерти ребенок, на котором нет даже следа болезни?
— Пока нет, следовало бы сказать. Его отец и мать умерли от проказы здесь же, а старый Фабиан, его дед, тоже болен, как вы сами видите...
— Но ведь он здоров? Ему нельзя оставаться здесь...
— Тем не менее он останется, — вздохнул священник — Ему всего шесть лет, но будьте уверены, он тоже заболеет. Просто у малышей проказа появляется лет в девять или в десять, ближе к возрасту созревания...
Оливье вспомнил историю молодого прокаженного короля, которую ему рассказывал отец. Король тоже был красив, светился жизнью и здоровьем, но однажды его наставник Гийом Тирский заметил, что тот, поранившись, не испытывает никакой боли. Ему было девять лет! Но ведь этот ребенок не был королем. У него не было родни, кроме этого старика, одной ногой уже стоявшего в могиле...
— Что же с ним будет, когда его дед умрет? — спросил он.
— Он будет жить с нами... и мы будем заботиться о нем, мы очень любим этого малыша! Признаюсь, иногда, перед лицом такой несправедливости, меня одолевают сомнения...
Он осекся и прошел на конюшню.
Через несколько секунд уезжавшие стали прощаться с товарищами. Очень просто, почти безмолвно, но все были взволнованы. Их жизни, до сего дня ясные, как прямая линия, вдруг раскололись, как при ударе об стену, толщину и протяженность которой никто из них не мог себе представить. Отныне они попытаются продолжить свой путь к идеалу самостоятельно, хотя у них не было уверенности, что хотя бы это будет позволено им Господом. Они обнялись, потом Оливье и Эрве повели на поводу коней вслед за братом Адрианом, который вывел их за ограду и направился вдоль реки. Они поднялись до ее истока.
Это заняло примерно половину лье. Когда река исчезла, они оказались на пересечении тропинок. Служитель Лазаря вытянул руку к югу и просто сказал:
— Езжайте прямо. Через четверть лье вы окажетесь на дороге, по которой приехали сюда.
Не дожидаясь их благодарностей, он втянул ладони в рукава своей рясы и быстро зашагал назад...
Через три дня два монаха-кордельера — в серо-бурых рясах с капюшонами, подпоясанные веревочными поясами, держа в руках три узла, — шли по большой дороге Сен-Дени, которая вела через поля к одноименным воротам города, где она становилась одной из главных парижских артерий, пересекая все кварталы правого берега вплоть до Сены. Чтобы дать отдых ногам, обутым в грубые сандалии на ремешках, они уселись на груду камней у начала тропинки, поднимающейся на холм, где возвышалось странное сооружение. Оно представляло собой положенные друг на друга необработанные плиты, огороженные с четырех сторон столбами. Четыре столба возвышались и в центре; они были скреплены поперечными брусами, образующими два этажа и сорок восемь проемов, которые словно бы расчерчивали небо. С каждого бруса свисала железная цепь, и почти на каждой болталось тело повешенного. Некоторых еще можно было узнать, другие были исклеваны воронами до состояния лохмотьев. Это была монфоконская виселица [44] , которую только что приказал обновить управитель строений Ангерран де Мариньи. Два стражника с гизардами стояли у ступенек, которые вели на помост из плит, а рядом с ними толпилась небольшая группа из мужчин, женщин и детей — многие в слезах. Наверное, только что состоялась казнь. Другие смотрели издали, задерживаясь около двух монахов. И те слышали разговоры зевак
44
Огромная каменная виселица, построенная в XIII в. к северо-востоку от Парижа, во владениях некоего графа Фалькона (Фокона).
— Как думаете, сосед, там уже есть тамплиеры? — спрашивал один из зевак, нелепый толстяк в зеленом колпаке и с довольно глупым лицом.
— Да еще слишком рано! Их сначала будут судить! — отвечал второй с важным видом. — И вряд ли мы их увидим здесь. За их преступления — ересь, содомия, святотатство — честной петли недостаточно. Их ждет костер!
— А вы и вправду верите, что они все это совершали? — произнес первый.
— Об этом говорится в эдикте нашего сира Филиппа, который огласили вчера, а король уж точно знает обо всех их грехах...
— Да, верно! Но если хотите знать, сосед, меня это совсем не удивляет! Эти люди, с тех пор как они оставили Святую землю, больше ни на что не годятся, и я осмелюсь сказать, что в их богатых домах творятся самые мерзкие делишки...
Соседи двинулись дальше, а их слушатели последовали за ними. Они миновали монахов-кордельеров, не обратив на них никакого внимания... Эрве д'Ольнэ вздохнул:
— Если весь народ думает так же, кто же защитит Орден?
— А на что ты надеялся? Вызывать зависть опасно: для нашего короля мы теперь люди бесполезные, но владеющие большими деньгами...
— Бесполезные? Наши командерии всегда давали щедрую милостыню, а Великий магистр неустанно проповедовал крестовый поход! Кстати... разве мы не разыгрываем роль нищенствующих братьев?
— Если ты ничего не просишь, то ничего и не получишь, сынок! — сказал Оливье, не удержавшись от смеха. — А эти двое, о которых ты говорил, на нас даже не взглянули...
— Да им до нас и дела не было. Как бы там ни было, я боюсь, что мы никогда не достигнем сходства с нищенствующими монахами. Мне бы хотелось иметь другое облачение...