Оливия и Смерть
Шрифт:
Патрик, которого его слуга Симон едва смог добудиться, сел на постели и недоумевающе воззрился на нелепую, до неузнаваемости странную фигуру в дверях спальни. Голос музыканта прерывался – не то от бега по лестнице, не то от сдерживаемых рыданий.
– Патрик, они отказали нам. Всё пропало!
– Кто отказал?
– Дирекция театра. Нынче вечером ко мне приходил их швейцар. Вот что он принёс.
Патрик взял из рук друга измятый лист бумаги, на белой поверхности которого чётко выделялся след узкого башмака. Почти помимо своей воли поэт скосил глаза на изящные лакированные туфли Лоффта. Потом прочёл послание.
В
С Патрика мигом слетел сон.
– Это недоразумение, – твёрдо сказал он Гунтеру, который сидел в ногах его постели, закрыв лицо руками. – Они сошли с ума! Каждое представление "Оливии" собирает больше публики, чем все их недельные оперы, вместе взятые. Может, это просто намёк на то, что мы мало кладём в театральную кубышку?
Музыкант отнял руки от мокрых щёк и покачал головой.
– Я был у Либенгольда.
Так звали директора театра.
– Я помчался к нему, как только получил это письмо. Мне хотелось выяснить всё как можно скорее, ведь завтра – наш вечер на сцене.
– И что Либенгольд?
Гунтер зашёлся горьким нервным смехом.
– О, он был подчёркнуто вежлив! Так вежлив, что я почувствовал себя актриской, вышедшей в тираж, которую вызвали, чтобы отказать ей в работе. Он сказал, что ему очень жаль, что он искренне… Словом, всё, что положено говорить в таких случаях, чтобы не дать собеседнику сразу же наброситься на тебя с тростью. А потом он показал мне приказ герцога…
– Оттона? Не может быть!
– Если верить директору, мы ещё получим свой экземпляр этой замечательной бумаги. Пахнущий дорогим одеколоном, со всеми печатями и вензелями, – всё как положено.
– Но почему? Ведь герцог был на премьере! Он аплодировал, ему понравилось!
Дверь спальни отворилась, и вошёл Пабло, разбуженный их громким разговором. Узнав в чём дело, он замер.
– Запретить оперу? Совсем? После того, как она имела такой успех?
– Как раз потому, что она имела такой успех, – с горечью отозвался Лоффт. – У славы много завистников. Местные бездарности готовы на всё, чтобы погубить более удачливого соперника. Я нисколько не сомневаюсь, что во всём виноваты сплетни, которые распускают Эрнестина и её прихвостень Ройтон.
– Что они ухитрились нашептать в уши Оттону? – удивился Пабло. – С нас и так содрали такой налог, что им одним можно залатать все дыры в местной казне!
Патрик молча смотрел на друзей. Новость была столь неожиданна и столь чудовищно неправдоподобна, что он чувствовал себя оглушённым и раздавленным. Ему казалось, будто он вновь очутился на зелёных холмах своей родины, рядом с покорёженной пушкой и телами двух своих братьев, изувеченными взрывом. Перед его взором встало цветное, яркое воспоминание о неприятельской армии, лавине красных мундиров, переливающейся через гребень противоположного холма, заполняющей собой узкую долину внизу, словно реки обратились в кровь, как было в незапамятные времена в Египте. Он стряхнул с себя это видение как раз в тот миг, когда с его губ вот-вот должен
Видимо, он всё же успел что-то сказать, потому что Пабло и Гунтер смотрели на него, ожидая продолжения.
– Я добьюсь аудиенции у герцога, – сказал поэт. – Не думаю, что он примет меня сразу. В таких случаях волокита – обычное дело. Вечернее представление придётся отменить.
– Публика будет в ярости! – воскликнул Гунтер.
– Публика будет в восторге! – мрачно возразил тореадор. – Они изначально жаждали скандала, и они его дождались. Теперь им хватит разговоров на целую неделю.
– Не представляю, что я скажу Тео и Магде, – горестно покачал головой Патрик. – Это будет для них ударом.
– Не большим, чем для нас! – проворчал музыкант. Он постепенно приходил в себя: видимо, ноша, разделённая на троих, уже не так давила на его узкие плечи не успевшего возмужать подростка. – Боже правый, это лучшее, что я написал за всю свою жизнь!
Патрик промолчал. Они были молоды: ему недавно стукнуло двадцать семь, Гунтер был годом старше, Пабло – намного моложе их обоих. Полжизни ещё лежало впереди. Но сейчас сознание этого не утешало, а напротив, повергало в уныние: кто знает, сколько ещё ловушек и разочарований уготовала им судьба?
Поэт посмотрел на окно, за которым уже явственно серело небо, потом перевёл взгляд на часы.
– Похоже, спать уже больше не придётся, – со вздохом сказал он и откинул одеяло. – Симон! Займись-ка завтраком! Нас будет трое: я, дон Пабло и господин Гунтер Лоффт. Да приготовь мой парадный костюм: сразу после завтрака мне надо во дворец.
Он ошибся насчёт Оттона. Ни волокиты, ни отговорок не было. Когда их троица заканчивала завтракать, из дворца прибыл посыльный с известием, что герцог желает видеть Патрика сегодня, во время прогулки по оранжерее. Поэт оделся с помощью Симона и, провожаемый двумя приятелями, сел в присланный за ним экипаж.
Он ехал и пытался представить свой разговор с Оттоном, но то и дело ловил себя на том, что молит небеса не отнимать у него Оливию снова. Ему указали дорогу к герцогу, в итальянскую беседку.
Смятение чувств, владевшее Патриком всю дорогу, вдруг улеглось. Его вновь вело Провидение. Он не был уверен в успехе, скорее напротив: у него было чувство, что рок, его давний соперник, казалось, оставшийся далеко за морем, снова нагнал его, нашёл, как Бертрама нашла Смерть. Это сходство так его поразило, что он не сразу понял, что уже стоит перед Оттоном и тот пристально смотрит на него, ожидая поклона. Поэт согнул спину, смущённый, боясь, что его тут же отошлют прочь за неучтивость, но лицо Оттона разгладилось.
– Ты не очень-то расторопен сегодня, – сказал герцог в качестве приветствия. – Должно быть, тебе уже сообщили о моём приказе запретить вашу оперу?
– Да, государь.
Оттон сел на круглую плетёную скамью и пробежал взглядом по резным листьям дикого винограда, чьи плети живописно спускались с крыши беседки и оплетали деревянную решётку. Сделав Патрику знак подойти ближе, герцог продолжал:
– Помнишь тот день, год назад, когда ты явился к моему двору на состязание стихотворцев?