Оловянная корона
Шрифт:
Молчан не сказать, чтобы уж особливо горделивый был - отбило в нем невольство всякие глупости - но замириться сам не хотел. Пусть лучше думает, что из дурного характеру он с жиру бесится. Ведь успокоит он ее, утешит, потом любиться они будут, а к завтрему что? Да ничего, также гридь какой али шпион поскребется в двирь ночью - и снова разлад. Нет уж, вот только он со змием энтим разберется, а там уже само собой все на места встанет.
Только вот как разобраться? Получалось, что Михаэль со всех сторон благочестием на младенца похожий. Только не бывает такого, за каждым, даже самым праведным, проступки имеются.
И уж он энтого злыдня на чистую воду выведет. Ой, как выведет. А потом лично прикажет - казнить стервеца, дабы не зыркал более очами своими бедовыми. Пытать он, конечно, не будет. К пыткам Молчан очень уж не охоч был, сердце все надрывалось на чужие горести смотреть. У него даже на такие случаи человек имелся особенный, работу всю пытошную и делавший. Как бы не хотел бы от этого отречься русич, но у десного дел мастера такому не бывать. Заговорщики по милости твоей и добрости на путь праведный не встанут и злодейства все свои не скажут.
В дверь тихонько постучали. Молчан вздрогнул, зазвенел кольчугой одетою, за меч схватился, но потом руку одернул. Коли уж открыто пришли, не таятся, то точно без злого умысла.
– Монсеньор, нам пора, - оказался за дверью один из гридней.
Вот пес старый, сидит тут себя жалеет, а работу заветную кто делать будет? Тоже ведь, десный мастер.
Потоптался Молчан, вроде собирается, а сам смотрит, подойдет Сашка, али нет. Та нарочно, гремит чашками, но выходить не собирается. Жили ладно, а тут как кошка с собакой. Нашелся бы умный ученый человек, чтобы взял да выспросил всех баб, что им надо, чего хотят, и записал. А мужики бы про то потом у него узнали, да жили все душа в душу.
Со двора почти ушел, да обернулся напоследок. Сашка, значитца, в окошко смотрит и знамением крестным его осеняет. Вот ведь, баба, чудное созданье. Она вроде и злится, и молчит, а все вон оно как - беспокоится. Чуть не прослезился Молчан. Но все же совладал с собой, не дело на виду у всех мягкосердечничать, за слабость примут. А как потом слабому господину власть над остальными иметь?
Прошел по обычаю в детинец, спросил обо всем, обо всем уведомился. Наушников всех выслушал, только время попусту потратил - будто издеваются над ними вместе с Михаэлем. Ни разговоров злых, ни даже бреду пьяного. Все, дескать, Эдуара чтят, уважают и любят. В другой раз бы порадовался, а теперь лишь в груди резануло.
Там уж время пришло царевича будить.
– Мойно, ты очень плохо выглядишь, - в очи посмотрел на него Эдуар.
Молчан к зерцалу подошел - и вправду, лицо серое, неживое, точно в пыли вываленное. Глаза внутрь провалились, глядят оттуда недобро, борода паклей в разные стороны торчит. Как есть тать дорожный, а не десный мастер заветных дел.
– Да нет, ваше высочество, в порядке я.
Конечно, а как он должен выглядеть? Еле на ногах стоит, в день на пару часов очи сомкнет - и то ладно. Соки жизненные из него уходят, да разве бросишь отрока теперь?
– Михаэль уже проснулся?
Вот те снова здорова. Он об мальчонке печется, душою волнуется,
– Проснулся, - хмуро ответил царевичу.
– В обеденной ждет.
Молчан Эдвару, конечно, не говорил, что за каждым шагом "гостя" догляд устроил. Ни к чему.
– Так пойдем скорее.
Ну что ж, мил ты мой человек, пойдем.
Михаэль и вправду уже в обеденной, сидит задом жирным, на яства позыркивает. Зашли, он по обычаю вскочил, Эдуару поклонился, на Молчана мельком глянул, но так, что ажно пот прошиб. И больше не смотрел. Русич Вельтерегу махнул, дабы пробовать начал - не потравлено ли что. Старик только того и ждал, но не кинулся, как в первые разы, а теперь ужо, как лебедь поплыл, с важностию, значимостию. Присмотрелся к нему Молчан - отяжелел Вельтерег, животом оброс, подбородком опять же. Оно и понятно. Что у старика за заботы - отведает яства царские, да на полати, бока отлеживать. А получится, так еще и чарочку пропустит. Знамо дело, за здоровье Эдуара.
Набил брюхо Вельтерег, то бишь каждо блюдо напробовал, теперь и их черед настал. Молчан почти не ел, кусок в горло не лез, а Михаэль с Эдуаром все балакают.
– Ваше величество, знали бы вы, какую моя мама делала мацу, - покачал головой гость.
– А что это?
– Лепешки. Ох, ни одно блюдо на этом столе не сравнится с ними.
– Я прикажу своему повару, и он сделает их, - воскликнул Эдуар.
– Нет, ваше величество, лучше не стоит. Ради памяти моей матери, не надо измываться над мацой. Кстати, - Михаэль хитро посмотрел на царевича, - таки как поживает ваша матушка? Стоит надеяться, что она нагрянет к нам с визитом?
– Нет, нет, - чуть не поперхнулся Эдуар. Молчана аж злость взяла, вот ведь ирод, нашел, когда такие вещи спрашивать.
– Она в своем родовом замке.
– Таки какое мудрое решение, - всплеснул руками монах.
– Ничего так не укрепляет родственные узы, как расстояние. И чем дальше, тем лучше.
– Да, наверное, - смущенно отозвался царевич.
– Это все хорошо, но я еще хотел поговорить за гешефт, - вкрадчиво произнес Михаэль, отправляя очередной кусок говяжьего языка себе в рот.
– О чем?
– О торговле, - пояснил гость.
– Я бы вывалял в коровьем навозе того болвана, который у вас отвечает за казну, чтобы он болел в свое удовольствие. Вот смотрите, молодой... то есть, ваше величество. Возьмем, к примеру, Данелаг.
– Данелаг?
– удивился Эдуар.
– Но мы не торгуем с племенами.
– Таки в том и дело, - взвился Михаэль, хотя тут же успокоился и продолжил.
– Эти гои в Данелаге только спят и видят, когда придет кто-нибудь и заберет все, что у них есть.
– Но у нас мирный договор на три года. Мы пообещали не нападать друг на друга.
– Что вы говорите?
– Улыбнулся плешивый.
– Таки для этого и есть торговля. У этих несчастных есть много шкур, рыбы и китовьего жира. Но, как я слышал, там плохо родится хлеб.
– Да, так и есть, - подтвердил Эдуар.
– Северные земли очень суровы.
– Так почему бы не давать этим гоям то, что они хотят? Мы им такой курс зарядим, молодой человек, им не снилось. И все в плюсе.
– Мы никогда не торговали с ними, - нахмурился мальчик.
– Кантия постоянно воюет с племенами.