Оля

Кнорре Федор Федорович

— Ну ты и хитрющая, оказывается, а я ничего не замечал, что ты нарочно.

— Да я не задумываю ничего, то есть не сразу, а когда начались карикатуры, вся петрушка, я подумала: дай посмотрю, как ты себя покажешь.

— Уж ты… всё равно хитрила, это разве красиво?

— Ты вспомни, когда это было! Я же тебя совсем почти не знала, ты мне как чужой был. Разве теперь я стала бы!.. Хотя ничего… я и теперь могу немножко вот так… — Она прищурила и хитро скосила глаза, точно исподволь присматриваясь.

— Подглядывай, подглядывай, я не боюсь… А я заметил: ты приносишь сюда книжки, которые уже раньше читала. Ведь тебе, наверное,

это неинтересно во второй раз?..

— Наоборот. В первый раз мне было неинтересно.

— Ну, это ты так говоришь!

Оля перевернула вверх ногами и положила тетрадку на землю и долго соображала. Неуверенно начала объяснять:

— Понимаешь, как будто я где-то побывала. В каком-то месте, где разные люди… дома… самолёты, разговоры… подвиги, корабли и всякие приключения, я всё это видела и знаю. А потом привела туда тебя и всё тебе показываю, и мне интересней вдвое, чем самой, и за тебя нравится и что тебе нравится… я запуталась…

— Нет, ясно. Как яблоко, вкусно, и, если поделиться половинкой с другим, тебе и за него вкусно. Ну не очень-то с каждым, конечно!

— Значит, сам понимаешь! Вот видишь. А мамина сказка тебе понравилась, ты всё понял, что там?

— Она про любовь… А какая это любовь, когда он только одну свою царевну любит, а там города рушатся, а ему хоть бы хны… только бы на неё любоваться.

— Сообразил, понял, только больше ничего не надо говорить. А то как на уроке получится, сказки расшифровывать нельзя — они тогда разваливаются… Как у Анны Иоганны: почему автор вывел ослика, а не козлика.

— Ох, с этой Анной Иоганной! — сморщился и даже слегка зарычал Володя, точно наткнулся на что-то очень противное. — Сидит она у меня, как гвоздь… Пока мы были ещё не очень… то есть я не уверен, так думал, позабуду…

— Что ты размямлился? Ты прямо по-русски скажи.

— Я и говорю, никто меня не тянет. Знаешь, по-моему… нет, наверное, так и есть: она всё слышала… Ну эта самая, чтоб ей, Анна Иоганна, немка наша, когда у нас урок вместо русского проводила.

— Что слышала?

— Как ты её начала передразнивать мартышками, весь класс хохотал, как полоумные, а я даже на парту вскочил и видел через верхнее стекло в двери. Она, знаешь, в коридоре постояла, послушала и ушла. Наверное, слышала.

— Ну и что? Когда это было! Я и думать позабыла! Да я чихала на это… И я же не знала… Может, она ничего не поняла.

— Нет уж, если слышала… Ты ведь здорово похоже её передразнивала.

— А что теперь я могу сделать? Только настроение испортилось. И в школе всё равно уже никого нет. Да и что я могу? Извиниться? А может, она не слышала.

— Слышала… А я знаю, где она живёт.

— Что ты ко мне пристал? Тебе что, её жалко?

— Нет, она зануда. Я только из-за тебя. Я тебе могу показать. А ты просто зайди.

— Отстань, вот ещё командовать вздумал.

— Я долго не знал, говорить тебе или нет. Значит, не надо было.

— Вот и испортил всё… Сказать ты был обязан. Фу, как всё противно стало. Я уверена была, что её нету близко.

— Сходим?

— Отстань, тебе говорят.

— А может, лучше сходить?

— Ты что, поссориться хочешь?

— Сходим, я тебя отведу и за забором в кустах тебя подожду!

— Вот прилип, противный какой! Хуже Иоганны, сам Щепка-мочалка.

Глава девятнадцатая

— Вот, отсюда меня

не будет видно. Я тут сяду в засаду, буду вести наблюдение и тебя дожидаться, хорошо? — Отворачивая лицо и осторожно раздвигая какие-то удивительно колючие кусты, Володя боком втиснулся в самую их гущину и присел на корточки. — Всё вижу: и двор, и терраску, ты знай, я всё время отсюда тебя буду поддерживать… Хочешь, буду время от времени подавать какие-нибудь сигналы? Например, козой блеять. Или совой… или лучше петухом?

— Нет, — хмурясь, сказала Оля. — Ты так просто сиди и всё время думай, как я там мучаюсь. И смотри туда, ладно? А теперь — не отвлекай меня! — Оля крепко сжала губы, зажмурилась на минуту и пошла через дорогу к домику, окружённому кустами, за штакетным забором. Отворила калитку и медленно двинулась по дорожке, посыпанной песком, к терраске странной походкой, как будто боясь расплескать чашку с водой на голове. Она н в самом деле боялась расплескать свою уверенность, заготовленные вежливые слова и весь свой спокойный, невозмутимый вид, прикрывавший жутковатое беспокойство.

Она шла к Анне Иоганне извиняться. Шла по своей воле и как будто против воли шла. Против своей маленькой воли, повинуясь главной, большой воле.

Слова были приготовлены такие: "А-а, добрый день Анна Иоганна, извините, что я вас беспокою, я на одну минуточку, я должна только сказать вам, что я один раз, это было давно, вас передразнивала в классе, мне очень стыдно, пожалуйста, вы меня извините". Анна Иоганна скажет в ответ: "Ты хорошо, честно поступила, Оля, я на тебя больше не сержусь". И с облегчённым сердцем они с Володей поскачут вприпрыжку обратно.

Анна Иоганна вышла на крыльцо, чуть было не начала спускаться к ней навстречу, да так и запнулась в неудобной позе — одной ногой ступив на нижнюю ступеньку. Брови у неё от удивления совсем уехали наверх и глаза округлились, даже руки слегка растопырились — с таким удивлением она смотрела на то, как шла к ней Оля, такая скромная, сдержанная, вежливой неторопливой походкой, похрустывая негромко туфлями по песчаной дорожке.

Вечно невозмутимая, наглухо запаянная, неприступно спокойная, Анна Иоганна, Щепка-мочалка, как остроумно её называли ребята за худобу и рыжеватые жидкие волосы, эта самая "старая немка" стояла теперь в испачканном землёй фартуке, на одну руку у неё была напялена брезентовая рукавица, в другой она держала громадные ржавые садовые ножницы, и, самое поразительное, волосы у неё были растрёпаны, как у последней девчонки, подравшейся с кем-нибудь на перемене.

Только что Оля шла сюда, собранная, сурово сосредоточенная, пожалуй слегка восхищаясь своим честным и благородным решением, в особенности потому, что «немка» была «противная», занудливая, прилизанная, — и вот, не доходя трёх шагов до крыльца, она почувствовала, что всё приготовленное в ней путается и расплёскивается. Она прежде никак не могла себе представить, что "старая немка" может быть растрёпанной, испачканной, хотя и невозмутимой. По правде сказать, она не замечала даже того, что у той есть ноги, не думала, что руки её могут делать что-нибудь другое, кроме того, что держать книжку немецкого диктанта или перо для исправления тетрадок. В голову не приходило, что та — пожилая, усталая женщина. Вот до той самой минуты, как она увидела её на крыльце! И это её до невозможности озадачило.