Омут памяти
Шрифт:
Позднее в своих записках Егор Лигачев выразил удивление, что первым предложение о Горбачеве внес Громыко. Он, Лигачев, этого не ожидал. Для меня же тут ничего неожиданного не было. Дело в том, что в те смутные дни ко мне в ИМЭМО, где я был директором, приехал Евгений Примаков и, сославшись на просьбу Анатолия Громыко — сына старшего Громыко, спросил, нельзя ли провести зондажные, ни к чему пока не обязывающие переговоры между Громыко и Горбачевым. "Роль посредника, как просит Андрей Андреевич, падает на тебя", — сказал Евгений Максимович. Видимо, потому, что у меня были хорошие
Обсудив с Примаковым возможные варианты ситуации, мы приняли решение ввязаться в нее, ибо, во-первых, симпатизировали Горбачеву, а во-вторых, серьезной альтернативы ему просто не было.
Я, разумеется, ничего не мог ответить на эту идею без разговора с Горбачевым. Поехал на Старую площадь. Михаил Сергеевич после раздумий попросил продолжить переговоры, по крайней мере не уклоняться от них, попытаться внести в них конкретное содержание, то есть выяснить, что за этим стоит конкретно.
Вернувшись в институт, тут же позвонил Анатолию Громыко. Он немедленно приехал ко мне. Сказал ему, что Горбачев отнесся к размышлениям на этот счет со вниманием. Но хотелось бы уточнить (здесь я говорил как бы от себя), что реально скрывается за этим сюжетом, какие реальные интересы. Ни Вам, Анатолий Андреевич, ни мне не хотелось бы во всей этой истории оказаться закулисными придурками.
— Александр Николаевич, — сказал младший Громыко, — чтобы не наводить тень на плетень, я изложу то, что сам думаю по этому поводу. Если это покажется неприемлемым, то будем считать, что я говорил только от своего имени и по своей инициативе. Мой отец уверен, что возглавить партию в сложившихся условиях может только Горбачев. Он, Громыко, готов поддержать эту идею и сыграть инициативную роль на предстоящем заседании Политбюро. В то же время отцу надоело работать в МИДе, он хотел бы изменить обстановку. Речь идет о Верховном Совете СССР.
Я опять поехал в ЦК. Михаил Сергеевич долго ходил по кабинету, обдумывая, видимо, варианты ответа. Он задавал мне какие-то вопросы и тут же сам отвечал на них. Вел дискуссию с самим собой. Ясно было, что ему нравится это предложение. Он понял, что "старая гвардия" готова с ним работать, отдать свою судьбу в его руки. Это было главное. После двух неудач с больными старцами — с Андроповым и Черненко — надо было уходить от принципа иерархической наследственности. Громыко был лидером оставшейся группы "стариков".
Наконец Горбачев сказал: "Передай Андрею Андреевичу, что мне всегда было приятно работать с ним. С удовольствием буду это делать и дальше, независимо от того, в каком качестве оба окажемся. Добавь также, что я умею выполнять свои обещания".
Ответ был осторожным, но ясным.
Анатолий Громыко, получив от меня это устное послание, отправился к отцу, а через некоторое время позвонил мне и сказал:
— Все в порядке. Все понято правильно. Как вы думаете, не пора ли им встретиться с глазу на глаз?
— Пожалуй, — ответил я.
Мне известно, что такая встреча состоялась. Судя по дальнейшим событиям, они обо всем договорились.
Конечно же, переговоры с Громыко были, как я полагаю, не единственным каналом
Так открывалась новая страница в жизни Советского государства. Она продолжалась с марта 1985 до декабря 1991 года. Всего пять с половиной лет, а сколько событий и перемен вместилось в крохотный отрезок истории.
Все, что собираюсь написать о Михаиле Сергеевиче, — сугубо личные, но заинтересованные наблюдения и размышления. Это портрет человека, каким я его видел, знал, понимал или тешил себя иллюзией, что понимаю и знаю. Постараюсь, чтобы пережитые мной прозрения и разочарования, острые, иногда болезненные, воспоминания о собственной сверхосторожности, дешево упущенных возможностях в демократической эволюции, мои сегодняшние политические взгляды и пристрастия минимально сказались на отношении лично к Горбачеву.
Кроме того, порой ловлю себя на мысли, что пишу вроде бы о Горбачеве, а получается, что о себе.
Не могу сказать определенно: то ли это было интуитивное озарение, то ли молодой карьерный задор, то ли неуемное тщеславие, но так или иначе, пусть и по причинам, которые навсегда останутся загадкой, Михаил Горбачев совершил личный и общественный поступок невообразимого масштаба. И никому не под силу умалить это историческое деяние.
Именно с вершинной оценки я прошу рассматривать все мои дальнейшие рассуждения об этой исторической личности, в том числе и критические мотивы.
Мы встречались очень часто. А разговаривали почти каждый день и достаточно откровенно — на уровне добротного взаимного доверия. Казалось бы, в этих условиях человека можно разглядеть насквозь, познать его вдоль и поперек, уметь предугадывать его действия и понимать причины бездействия.
Но, увы, как только начинаешь думать о нем как о человеке и лидере, пытаешься придать своим разноплановым впечатлениям какую-то логику, то ощущаешь нечто странно-таинственное — образ его как бы растворяется в тумане. И чем ближе пытаешься к нему подобраться, тем дальше он удаляется. Видишь его постоянно убегающим вдаль.
Еще неуловимее становится он, когда начинаешь что-то писать о нем. Только-только ухватишься за какую-то идею, позицию, событие, связанные с ним, начинаешь задавать ему вопросы, как собеседник ускользает, не хочет разговаривать, увиливает от вопросов, оставляя за собой шлейф недоговоренностей и двусмысленностей. Ты просишь его вернуться, объяснить тот или иной факт, понуждая к участию в разговоре, иногда уговаривая, а иногда пытаясь и приструнить грубоватой репликой. И опять то же самое. После второй-третьей фразы обнаруживаешь, что Михаил Сергеевич, отделавшись общими фразами, снова улетучился, испарился.