Омут

Яковенко Сергей Валериевич

– Девятнадцатого?

– Наверное. Точно не вспомню. Надо в календаре посмотреть.

– А ты уверена, что после того больше не слышала голоса?

– Да. Больше не слышала.

– Старик говорил, что миры не терпят двух одинаковых людей одновременно. Я попал сюда девятнадцатого. Тогда же исчез и голос. Ты слышала по вечерам того, кто убил меня здесь в ноябре. Он же убил и вас с Юлькой в моем мире. Этот человек приходил к тебе специально. Чтобы свести с ума, довести до… До веревки. Больше его здесь нет. И никогда не будет.

Я обнял ее и поцеловал.

Больше мы никогда к этому разговору не возвращались.

Маша взяла неделю отпуска, и следующим же утром мы с ней поехали к маме. Мы очень переживали, что ее больное сердце просто может не выдержать очередного потрясения. Поэтому Маше пришлось долго говорить с ней, подготавливая к радостной новости, пока я сидел у подъезда на лавочке. Когда все было готово, жена должна была позвонить мне и пригласить подняться, но вместо этого мама сама выбежала из подъезда и почти бегом бросилась меня обнимать. Более счастливой я ее никогда не видел.

Кум Леха, когда увидел меня живым и здоровым, обниматься не бросился. Он встал на одном месте, как вкопанный, упер руки в бока, а потом улыбнулся и заплакал. Так и стоял, пока я сам к нему не подошел и не обнял. Он обозвал меня сраным мудаком, сильно хлопнул ладонью по спине и разрыдался окончательно. Такие вот мужские сопли получились. Пивом в тот вечер угощал он.

Дальше было много хлопот. Самым сложным оказалось – восстановить документы. Мы долго доказывали властям, что на самом деле в ноябре восьмого года погиб вовсе не я, а совершенно другой человек, очень сильно на меня похожий. Приводили свидетелей, подтверждавших, что я и есть я. С горем пополам все-таки добились восстановления документов, и я стал полноправным Семеновым Николаем Евгеньевичем.

В марте мы с Машей открыли небольшой продуктовый магазинчик, который впоследствии вырос до солидного гастронома. Дела идут неплохо. Маша даже подумывает уволиться с работы и приобщиться к семейному бизнесу. Но пока это только размышления.

Мы, наконец, купили машину. Я получил права и теперь просто не понимаю, как мы раньше обходились без колес. Особенно счастлив Фил. Наш барбос так любит ездить, что забраться в салон раньше, чем это сделает он, просто не возможно. Мы открываем ветровое стекло и его довольная, рыжая морда всю дорогу торчит наружу.

Юлька, по-прежнему, ходит в детский сад. Я читаю ей сказки на ночь и не устаю повторять, как люблю ее. Она считает меня лучшим папой в мире, жалуется на колючки на моих щеках, но все равно целует. А еще она заметила, что мне нравится, когда она щекочет мой нос рыжими кудряшками, и теперь делает это специально. Даже когда я после трудного дня засыпаю перед телевизором.

Мы всей семьей ездим в гости к Гене. Можно даже сказать, что его семья стала для нас родной. Юлька подружилась с его детьми и часто просится остаться с ними у Гены на лето. Мы с женой категорически ей отказываем. Каждый раз, когда она устраивает такие спектакли, я смотрю в сторону поля, за которым темнеет посадка, и слышу отвратительный шепот. Он зовет, приглашает, настаивает. Я представляю, как

Юлька идет по полю, подходит к краю балки и смотрит вниз. В эти моменты я готов кричать от ужаса, и тогда уже никакие доводы не способны убедить меня оставить дочь без присмотра даже на день.

В мае две тысячи десятого я сел в машину и поехал на проспект Академика Павлова. Там, на большом, оживленном перекрестке, за бетонным забором, меж старых зеленеющих деревьев стоят корпуса городской психиатрической больницы. Я въехал на парковку и заглушил двигатель.

Корпус экспериментальной психиатрии должен был находиться в дальнем конце комплекса. С парковки, за плотно растущими деревьями и хозяйственными постройками, его видно не было. Я медленно побрел по протоптанной тропинке, по пути, зачем-то, рассматривая давно нестриженые газоны, а когда пришел туда, куда хотел, то понял, что здесь нет даже намека на новую постройку.

На том месте, где должно было находиться красивое, холеное здание, стоял покосившийся от времени и упадка сарай. На его двери висел огромный, ржавый замок, а шифер на крыше местами раскрошился и покрылся густым мхом.

Я немного потоптался на месте, обошел сарай и оказался на лужайке, на которой меня выгуливали, будто старика в доме престарелых. Никаких скамеек, а тем более, стриженого газона и асфальтированных дорожек, здесь, конечно же, не было. Упадок и запустение. Я смотрел на это все и впервые в жизни радовался разрухе.

Усмехнувшись собственным мыслям, побрел обратно. За деревьями виднелись высокие стены корпуса судебной психиатрии. Я быстро отвел взгляд и тяжело вздохнул. Корпус был таким же, каким я его видел девять месяцев назад.

Проходя мимо одного из корпусов, увидел, как у его входа паркуется ярко-красная «Мазда». Водительская дверь открылась, и из машины вышла знакомая фигура. Деловой костюм идеально сидел на красивых формах ухоженной женщины. Тонкие каблуки громко цокали по асфальту. Я остановился и, не мигая, смотрел на нее.

Аглая тоже меня заметила и вопросительно вскинула брови. На лице засияла вызывающая панику улыбка.

– Простите, – сказала она, – Вы меня ждете?

– Нет, – сказал я, не отвечая на ее радушие, – Просто мимо шел. Но раз уж мы с вами встретились, то хотел бы кое о чем спросить.

Она удивленно хмыкнула, стала, вдруг, серьезной и проявила внимание, склонив голову набок.

– Вы ведь Аглая Рудольфовна, верно?

– Да. Мы знакомы?

– Нет. Лично не знакомы. Но я много знаю о вас.

– Интересно. И о чем же вы хотели спросить?

– Ваша работа… Я имею ввиду научную работу. Какова ее тема?

Она смутилась, нахмурилась и уставилась на меня непонимающим взглядом.

– Простите, вы пишете диссертацию?

– Вы меня явно с кем-то путаете, – улыбка снова появилась на ее лице, но на этот раз растерянная. На миг мне показалось, что она даже немного меня боится.

– Это значит – нет?

– Нет, конечно! С чего вы вообще взяли, что я занимаюсь наукой?

– Но вы же медик? Психиатр?