Он где-то рядом
Шрифт:
— Да нет, чаще всего они расходятся мирно… Хотя иногда и бывает, что кто-нибудь из них уползает с увечьями, — и он поманил меня, приглашая подойти поближе к происходящей схватке…
Добрые два часа мы ползали по траве нашего маленького дворового скверика, рассматривая ярких «солнышек», порхающих капустниц, снующих муравьев и медленных толстых гусениц. Впервые за свою жизнь я услышал от него такие чарующие имена, как дозорщик-император, парусник-подаллирий, царственная цикада, суринамская фонарница, голиаф, гидропсихея, сирф и многие другие, под которыми, оказывается, жили в этом мире прекрасные стрекозы, бабочки, жуки и даже мухи!.. Я узнал, что в одной только нашей стране насчитывается двадцать тысяч различных видов жуков; что некоторые насекомые способны совершать перелеты на расстояния не меньше птичьих; что пчелы имеют
Мой новый знакомый знал бесконечное множество всяких подробностей о жизни и повадках насекомых и рассказывал о них с таким увлечением, словно излагал сюжет приключенческого романа. Да иногда это и впрямь было похоже на роман или какую-то увлекательную историю, во всяком случае, для меня всё было настолько ново и интересно, что я даже забыл о своем брошенном на дорожке велосипеде, из-за чего денёк и в самом деле чуть было не закончился неким не совсем веселым приключением, так как его уже тягали по двору два незнакомых мне сорванца явно не из нашего дома.
Забрав у них свою провалявшуюся полдня без дела технику и отвесив на всякий случай малышам по легкой оплеухе, я вспомнил, наконец, о пропущенном мною обеде, и мы пошли по домам.
— Да-а! — словно только опомнившись, спросил я, поравнявшись со своим подъездом. — Тебя как хоть зовут-то, а то мы так и не познакомились?
На мгновение задержавшись, он взглянул на меня своим удивительным ясным взглядом и как-то по-особенному легко, как это только у него получалось, улыбнулся.
— Вовка… Вовка меня зовут, это очень легко запомнить. А по фамилии — Иванов! — и, продолжая улыбаться, дружески тронул меня на прощание за плечо и зашагал дальше.
А я, постояв еще немного и проводив его взглядом, повернулся к дому и, открыв тяжелую и разбухшую от вечной сырости скрипучую дверь парадного, шагнул в подъезд…
Глава третья
«ЩАС ЙИСТЫ БУДЭМ»
Подъезды — это глаза дома. Не окна, как пишут поэты, а именно подъезды. Что — окна?.. Что можно узнать о доме, глядя на тюлевую бижутерию их парадных занавесок, купленных во что бы то ни стало гардин, не знающих детских ручек плюшевых медведей на подоконниках да традиционных кактусов в двухлитровых жестяных банках? Ведь это всё — зеркальные очки, за которыми прячут от посторонних душу… Да и сам дом разве может узнать что-нибудь объективное о мире за своими окнами, когда здесь, с их внутренней стороны, всегда льются тепло и свет, когда на всю квартиру так аппетитно пахнет борщом, пельменями, геранью на подоконнике, теплой женщиной на диване, а с тумбочки бархатным голосом поет о любви радиола или проводит сеансы смехотерапии Райкин, да трётся об ноги пушистый и круглый, как идеальное счастье, зеленоглазый котище со съехавшим на правое ухо голубеньким бантиком?..
Только подъезд может кое-что понять о врывающейся в его хлопающую дверь жизни и входящих в него с бодрыми уханьями или проклятиями непогоде людях, и только по подъезду можно судить о душе самого дома. Как не скроет человек горящую в глазах ненависть, застывший холод равнодушия или отчаянную мольбу любви, так и подъезд сметет в прах все ваши служебные характеристики и рассказы о вашей порядочности одной только разбитой в нём лампочкой, стоящими за батареей отопления винными бутылками, окурками на лестнице, желтой лужей в углу, оторванной на двери ручкой и другими, вроде бы и не касающимися лично вас черточками, из которых предстанет истинный портрет обитателя этого подъезда — ваш портрет. Потому что не бывает в жизни вещей, нас не касающихся, и если вы лично и не били лампочку, не пили вино, не бросали окурки и не использовали подъездный угол вместо туалета, то это не значит, что вы во всем этом не виноваты и ни к чему не причастны — причастны, еще как причастны, и виноваты — тоже! В чем именно? Ну хотя бы в том, что воспитали своего сына так, что он бьет в подъездах лампочки, а если не бьет сам, то не мешает бить другим. В том, что вы прошли мимо распивающих на подоконнике лестничного марша парней и боязливо сделали вид, что не заметили их; в том, что не сделали замечание бросившему на ступеньки окурок соседу-начальнику, не
Вот, что такое — подъезд.
И когда я захлопнул за собой тяжелую, как могильная плита, дверь, то сразу очутился во власти всегда подавляющей меня холодной угрюмости и мертвенности нашего, в общем-то примерного и даже считающегося чуть ли не образцовым, подъезда. Никто в нем не бил и не выкручивал лампочек, не пил вино и не бросал окурков, хотя и оторвавшихся на дверях ручек не прикручивал тоже. Ни в парадном, ни на лестничных пролетах не было вездесущих несмываемых надписей из трёх букв или похабных натуралистических рисунков, но и надписей типа «Витя + Света = любовь» или — похожих на штурвалы старинных парусников — солнц со спицеобразными лучами не было тоже. Никто в нем не собирался по вечерам и не бренчал на гитарах блатных песен, но и полночные караулы влюбленных никогда не согревали своим шепотом его холодную бетонную тишину. Если бы не выкладываемые на межэтажных площадках заботливыми старушками куриные лапки да рыбьи потроха для бесхозных облезлых кошек (что все же свидетельствует о некотором роде доброты, присущей его жильцам), то можно было бы подумать, что подъезд наш и вовсе необитаем. Во всяком случае, за прожитый здесь год я, кажется, не встретился в нем ни с одним из своих многочисленных соседей, которые прямо-таки словно никогда и не пользовались лестницей, предпочитая ей какие-то свои, неизвестные мне способы проникновения в квартиры.
…Затащив велосипед на площадку второго этажа, я прислонил его к стенке и позвонил домой.
— Накатався? — спросила со своим неистребимым хохлацким акцентом в голосе мама, открывая мне дверь, а увидев продранные и испачканные на коленях штаны, горестно покачала головой. — Ай-я-яй, я-яй!.. Дэ ж цэ ты так штаны порвав?..
— Я, мам, носорога смотрел! — весь еще наполненный впечатлениями своего знакомства с миром травяных джунглей, радостно сообщил я. — И оленей видел! Их не каждому удается увидеть, а нам повезло даже ихний бой наблюдать!
— То мэни с тобой повэзло, — вздохнула мама, стягивая с меня злополучные разодранные штаны, — тикы й знаю, шо стирать та латать за тобой… Дэ цэ ты тих оленей бачив? И с кым?..
— Да это жуки такие, оленями называются — у них челюсти на рога похожи. Я их в нашем дворе смотрел, с Вовкой Ивановым! Знаешь, как интересно?..
— Прэдставляю… А шо цэ за Иванов?
— Да у нас же в доме живет, только в другом подъезде! Я с ним сегодня познакомился.
— Нэ знаю, — пожала плечами мама. — Ну та ладно!.. Йды рукы мый, щас йисты будэм, — и она пошла на кухню готовить мне не то поздний обед, не то ранний ужин.
Надо заметить, что после нашего переезда из Донбасса мы прожили в Москве еще только чуть больше года, и хоть я уже окончил в ближней к нам школе третий класс, настоящими друзьями я здесь пока так и не обзавелся, и все время тосковал по нашему маленькому шахтерскому городку, где у нас был свой дом и где теперь осталась жить одна только наша бабушка Лиза (или, как мы ее называли, бабуся). Насколько я знал, отец после службы в армии завербовался на два года на работу в Донбасс, там встретил маму и женился на ней. Вскоре там родилась моя старшая сестра Анька, а два года спустя — и я. Пришло время, и мы начали ходить в школу…
А потом в Москве вдруг заболела папина мама — баба Зина, — и чтобы быть рядом с ней и за ней ухаживать, мы переехали в ее большую четырехкомнатную квартиру недалеко от метро «Улица 1905 года». Но ухаживать за ней нам фактически почти и не пришлось, так как только-только мы оформили в милиции все документы и стали москвичами, баба Зина умерла и её похоронили на Ваганьковском кладбище. Там же, как я вскоре узнал, были похоронены Высоцкий, а также поэт Сергей Есенин, возле могилы которого постоянно собирались поклонники его таланта и читали его стихи. Мне, правда, была интереснее могила легендарного Теодора Нетте, которого как-то невероятно трудно было отделить от стихотворения Маяковского, и он представлялся мне зарытым в землю не только вместе со своим дипвагоном, но и вместе с одноименным пароходом…