Он мой, а прочее неважно

Столыпин Валерий Олегович

Музыка волчьего оркестра зарождает внутри тревожные импульсы, а память предков немедленно превращает их в безотчётный животный страх.

Пытаюсь прогнать нелепые ощущения, но тщетно. Каждая следующая нота усиливает неприятный эффект. Подвывание испуганных псов возбуждает и ещё сильнее взвинчивает нервное состояние.

Утром отправляться в командировку, а мне никак не удаётся уснуть. Может выйти на крыльцо, да пальнуть из ружья в воздух? Засмеют. Зоотехник от страха, мол, обделался.

Перетерплю. Лучше поставлю пластинку. Что-нибудь весёленькое.

Чайник закипает быстро, воды ровно на две кружки, хотя электричество у меня бесплатное — живу в комнате приезжих при конторе совхоза, где и работаю.

Завариваю крепкий чай, чтобы взбодриться, наливаю и грею о кружку руки. Хорошо. Только одиноко. Не привык жить вне семьи.

Ещё раз проверяю командировочные документы, чтобы не вышло после недоразумений. Достаю кожаную папку на крепкой металлической молнии: приготовленные заранее накладные, требование, доверенность, платёжки, паспорт, печать.

Вроде всё на месте. Вот конверт с командировочными на пять человек, талоны на горючее, листок с номерами телефонов. Можно ехать. Будильник заведён на шесть утра. Время половина третьего. Кажется, волчьи трели стихли. Не слышно.

Смотрю в окно, где по небу на огромной скорости проносятся мрачные в стремительном движении облака, в просвете которых время от времени появляется полная Луна.

Снова повалил снег, ветер засвистел: гонит по земле вихрь позёмки.

Чего разволновался. Подумаешь, командировка.

Ехать по местным меркам недалеко — километров триста.

Один из водителей предложил срезать, сказал, что знает короткую дорогу по просёлкам. Ребята посовещались и решили махнуть напрямки.

Километров двадцать ехали по выглаженной грейдером грунтовке, которая резко перешла в ухабистый просёлок, изрезанный колеями. Его мы почувствовали сразу, как говорится, задницей.

Минут через десять надуло чёрные тучи и сразу завьюжило. Снег повалил крупный, дворники не успевают смахивать его со стёкол.

Чуть позже начали проваливаться в снежные заносы, застревать.

Пашка Шпякин на ЗиЛке развернулся, принялся вытаскивать одну за другой увязшие в снегу машины. Сколько возились, не засекали, но за это время неожиданно опустилась ночь.

Несмотря на это нужно ехать. Мороз. Двигатели глушить нельзя — замёрзнем. Решили двигаться дальше.

ЗиЛ пробивает дорогу, остальные потихоньку движутся следом.

Едем долго. Настроение кошмарное, да и есть жутко хочется. Хотел было достать батон, да посчитал неудобным. Вот найдем жилье, тогда поедим.

Как назло на пути ни одного дома. Нет даже признаков присутствия в данной местности человека.

Я загрустил: зря согласился ехать по незнакомой дороге.

Пашка

сначала рассказывал анекдоты, потом истории из жизни, после и он умолк.

Мороз усиливается. Печка не справляется с холодом в кабине. Начали замерзать ноги. Через час или около того наткнулись на свою же колею.

Тоска медленно растворяется в отчаянии. В подобных ситуациях я бывал в Заполярье, каждый раз спасались чудом. Хватит ли чудес на этот раз — неведомо.

Остановили машины, собрались, совещаемся. Нужно искать дорогу, позади жилья нет. Может и невелик шанс, но он всегда есть. Дальше едем медленно, то и дело рассматриваем, где свернули с дороги. Насилу нашли злосчастный поворот, где сбились с пути. Маленькая, но всё же удача.

Через час или около того увидели дом, из трубы которого поднимается еле заметный дымок или пар. Я сразу зевать начал в предвкушении ужина и сна.

Домик чутельный, не больше баньки. Дров возле него малюсенькая поленница. Может сторожка?

Стучим. Сначала потихоньку, потом что есть силы. Дверь открыло крошечное сморщенное создание в тулупе до самого пола с лучиной в руке.

При таком освещении ничего толком не разглядеть. Просим приютить.

— Ты, милок, громча кричи. Глухая я. Ничаго ня слышу.

— Переночевать нам надо, бабуля.

— Спитя, есля влезяте. Харомы ня царския.

— Спасибо! Нас пятеро. А покушать чего есть?

— Не, исть нечаго.

— А сама чем живешь. Небось не голодаешь?

— Камбикорму завариваю инагда, есля сил хватат кипятка нагреть. Давяча Стяпан приязжал, курей привёз, да кармов два мяшка.

— Когда приезжал-то? Давно?

— Так не упомню. Може и нядавна. Мне пачём знать. Старая я. Курей лисы патаскали. Вон паследняя бегат, зараза. Где нясётся не пайму. Всю хату изгадила.

— Не топишь в доме почему?

— Так в даму драва кончались, а са двара мне не данесть.

— Понятно. Молодёжь, давайте, натаскайте дровишек. А вода у тебя где?

— Ва дваре калодец был. Таперича ня знаю. У мяня половина бачонка осталась, толька она горькая, ня вкусная. Застаялась, пади. Да мне всё одно, помярать пара, да вот някак Господь не прибярёт.

— Да, беда. А родня где? Степан-то твой кто будет?

— Лешай яго знат. Ездит иногда. Знаю, Стяпан.

— Деревня твоя как называется?

— Ня упомню. Там, в тунбачке гумаги ляжат. Може чиво и сказано о том.

— А люди-то, люди, где живут?

— Не, ня знаю. Може и ня живут. Одна я.

— А Степан?

— Може и Стяпана нет. Откуда мяне знать.

Натопили печь, отмыли клочок засранного курицей пола и улеглись спать сидя, предварительно попив чай с единственным на всех батоном.