Он упал на траву

Драгунский Виктор Юзефович

Я сказал наугад:

– Степан Михалыч?

Он как будто ждал меня.

– Митька?
– отозвался он строго откуда-то слева.

– Ага, - сказал я и двинулся к нему.

– Шляешься, - сказал Степан Михалыч.
– Иди сюда, тут вся наша публика. Иди, малый, не бойсь. Тележка, посунься-ка малость. Лешка, пусть-ка он с тобой лягет.

Степан Михалыч был за старшого. Все его слушались.

– Давай сюда, - сказал Лешка.

Я пошел на его голос и, дойдя, опустился на солому. За моей спиной солома стояла твердой колючей стеной, на нее можно было

опереться. Надерганная из этой стены, она лежала подо мной как хрустящий, роскошный пуховик. Мне казалось, она светится в темноте небывалым золотым светом.

– Еще суток двое пройдет, пока до места доберемся, - сказал Степан Михалыч.
– Есть-то хочешь, малый?

– Нет, - сказал я, - устал...

– Отдыхай, - сказал Степаныч.
– Устал, так отдыхай.

Я снял с себя ватник и положил его в головах. Теперь я пытался снять сапоги. Они не давались, и я сопел от напряжения.

– Давай помогу, - сказал кто-то рядом, и на фоне открытой двери я узнал маленького Тележку.

Я сказал:

– Не надо, я сам.

– Давай я, - сказал лежавший рядом Лешка.
– Сиди, Тележка.

Он встал на колени и помог мне стащить сапоги.

Снять носки я побоялся, потрогал только руками, носки прилипли к пяткам, и я знал, что под ними раны.

– Ноги сбил, - сказал я, - стер к чертовой матери, еле дошел.

– Ноги надо беречь, за ноги солдата на губу сажают, - сказал Степан Михалыч.

– Ну и сапожищи же, - сказал Лешка, - тут сотрешь! Как из листового железа.

– Ты, Лешка, - опять вмешался Степан Михалыч, - ты завтра разбей ему, ведь погибнет.

– Ладно, сделаем, - сказал Лешка. Он помолчал, а потом спросил, чуть придвинувшись, как бы уже заводя разговор, касающийся только нас двоих: Парень, а ты кто?

– Маляр я, - сказал я, - в театре маляр.

– В театре? Вот интересно!
– живо воскликнул Лешка.
– Там всегда интересно. Артисты... Слушай, скажи, верно говорят, что артисты, когда на сцене плачут, они себе незаметно глаза луком натирают, чтобы слезы текли?

– Брехня, - сказал я.

– А артистки красивые?
– спросил Лешка.

– Красивые.

– Все?

– Все.

– До одной?

– До одной!

– Врешь.

– Леша, - спросил я, - а ты кем работаешь? Кто ты?

– Я разнорабочий, - сказал он, - на заводе болванки таскаю. Делу еще не выучился. Года не те, на фронт и то года не подошли.

– Выучишься, - сказал Степан Михалыч, который, видно, слушал нас. Выучишься и будешь инженер или, как Тележка, - архитектор.

– Воевать нужно, - сказал Тележка.
– Вам понятно? Нужно воевать, а мы что? Грыжевик да хромой, младенец да старик, да изжога...

– Не скажи, - сказал Степан Михалыч.
– Ты, может, и грыжевик, а я изжога, а мы все равно дело сделаем. Мы свое дело сделаем. Не скрипи, Телега.

– Я не скриплю, - сказал Тележка.
– Не в том дело, Просто хочется дать больше, чем можешь, понял? Больше и еще в два раза больше.

– Это-то я понял, как не понять. Это в тебе душа горит, рвется душа! Это понятно, это я вижу!

– Все-то вы видите,

все-то вы знаете, дорогие наши Степаны Михалычи, вздохнул Тележка.
– Не вахтер с "Самоточки", а чистый профессор кислых щей. Все про людей понимает.

– Не строй из себя, - сказал Степан Михалыч.
– Брось смешки. Не глупей вас.

– Да нет, я серьезно, - сказал Тележка и снова вздохнул.
– Может, поспим?

– Пора, верно, - сказал Степан Михалыч.
– Мить, ты что, уснул, что ли?

– Да нет, - сказал я, - нога болит.

– А ты где ее взял... эту твою... хромость-то?
– деликатно, боясь обидеть, спросил Лешка.

– В детстве. Машиной стукнуло...

– Беда, - сказал Степан Михалыч.

– Но он ловко шкандыбает, - заступился Лешка.
– Ничего не скажешь, управляется. Это как у тебя получилось?

Он уже меня спрашивал. Но мне не хотелось об этом говорить, и я сказал:

– В другой раз, Леша. Спать охота.

Он ничего не ответил, замолчал. А мне уж очень не хотелось вспоминать. Не хотелось, но оно само пошло. Все-таки я снова увидел, какой я был тогда маленький, я еще поднимался на цыпочки, вставал на приступку, чтобы позвонить домой. На дворе было солнечно и весело, мы играли с ребятами в салочки. Отец вышел из дому с соломенной корзинкой в руках, он шел на рынок, а мне всегда нравилось ходить с ним не только на рынок, а куда угодно, и когда я увидел его, я помчался к нему, уцепился за корзинку и стал просить его взять меня с собой. Но отец сказал, что ему нужно очень быстро обернуться и что я буду только мешаться под ногами. Я отстал он вышел из ворот, помахал корзинкой, а мне вдруг стало обидно и тоскливо, и я побежал посмотреть, как он свернет за угол. На улице было мало народу, я видел, как отец свернул за угол, и я стал возвращаться, а в это время из каких-то ворот задом выскочил грузовик и огромной своей шиной переехал мне левую ногу.

Когда отец вернулся с рынка, я уже лежал в больнице. Я долго там лежал, а когда вышел, уже был хромой. Отец никогда не мог простить себе, что не взял меня тогда. С тех пор он всюду меня брал, всегда держал меня на коленях или, если это было нельзя, старался погладить по голове. И когда он меня так гладил, мама всегда плакала.

Я лежал в сарае, в темноте, закинув руки за голову, укрытый соломой, рядом со мной лежал разнорабочий Лешка, обдавая меня своим молочным дыханьем, за широко открытыми дверьми в огромном небе бегали рваные тучи, дождь возился в соломе, как осенняя мышь...

7

Утром нас снова построили, и мы, отдохнувшие за ночь, пошли дальше и двигались довольно бодро. Ноги мои еще болели, но Лешка перед выходом взял у меня сапоги, долго колотил камнем и в конце концов раздробил чугунные задники и насовал по полпуда соломы в каждый сапог. Сейчас я шел "почти не страдая" и чувствовал себя как в раю. К тому же и утро было веселое, светило солнце, молодые облака разбегались по небу 'врассыпную, словно стараясь поскорее скрыться от строгого хозяина. С небольшими привалами шли мы почти весь день, и наконец нам сказали, что мы пришли.