Он увидел
Шрифт:
Григорьев пригнал лодку, перевез сначала тетушку с задремавшим петухом и чемодан с наклейками, а потом явился за Санькой и остальным.
— Странно… — проговорила Санька, оказавшись на середине реки и всматриваясь в густую, черную воду. — Я эту картину много раз видела во сне. Именно эта речка, даже эти мокрые, позеленевшие сваи, и кто-то на том берегу, кто-то в светлом, я помню. И я вот так в лодке, и тень от леса на воде, и тянет холодом. И что-то меня ожидает, я даже один раз увидела, что меня ожидает, но сразу забыла. И если я сейчас очень постараюсь, то смогу вспомнить и буду заранее
— Нет, — серьезно отозвался Григорьев. — Зачем лишать себя неожиданности?
— Какая темная вода… — протянула Санька. — Как граница между прошлой и будущей жизнью. Николай Иванович, скажите мне что-нибудь. Скажите здесь, сейчас, чтобы я потом помнила об этом..
— А что я говорил в вашем сне?
— В моем сне? А в моем сне вас почему-то не было, — удивилась Санька и замолчала.
Лодка ткнулась носом в низкий травянистый берег, Григорьев вышел и протянул Саньке руку и, когда она вышагивала из качающейся лодки, проговорил:
— Сашенька, я вам скажу все, но не сейчас. Я вам скажу много, Сашенька, я скажу очень много, только потом, потом…
Санька недоверчиво покачала головой, но улыбнулась, и улыбка была благодарной и снисходительной, как у взрослого, которому ребенок дарит свою наивную ценность, ненужную и бесполезную в мире больших людей, давно покинувших детство.
За речкой лес вскоре кончился, отступил на закраины. Открылось огромное, добела раскаленное поле спелой ржи, на краю которого, как далекие корабли, начали всплывать крыши деревни Житово. Тетушка заволновалась, засеменила, закивала этим крышам с низкими трубами и, не замечая слез на своем лице, заспешила по узкой тропинке, проложенной кем-то через ржаное поле, и склонившиеся сухие колосья касались ее узеньких плеч, качались и кланялись ей, шелестя и позванивая. И Григорьев вступил за ней в это поле и тоже заплакал, а спелая рожь высохшими руками слепой матери припадала к его груди, а Санька, до этого никогда не видевшая ржаного колоса, тянулась и гладила белое поле, и головки колосьев покорно уходили под ее пальцы, и поле показалось ей живым и беспредельно добрым существом и запало ей в душу и ранило печальной, отрадной любовью, которая будет теперь сопровождать ее до конца жизни.
Они вошли в Житово, приблизились к первому дому и увидели крест-накрест заколоченные окна, торопливо перекинулись взглядами к следующему и встретили то же самое, и с другой стороны широкой улицы тоже смотрели перечеркнутые окна, пустые, как глазницы черепов, и все это походило на усталый, внезапный сон.
Григорьев поставил чемоданы посреди улицы, сел около них на землю и с неясной улыбкой повернул свое пыльное, изборожденное недавними слезами лицо к желтому, низкому солнцу. Евдокия Изотовна и Санька молча сели рядом. Евдокия Изотовна достала из соломенной сумки петуха, развязала ему лапы и подтолкнула:
— Иди, дружок, иди…
Петух хрипло возвестил о себе окрестностям.
— Может, посмотреть? — предложила Санька. — Я пойду дальше и посмотрю.
— Сходите, Сашенька, сходите, — со вздохом отозвалась Евдокия Изотовна. — Может быть, какой-нибудь дом не заколочен, мы бы в нем переночевали.
Санька пошла.
Григорьев
— Полноте, Николя. Ничего особенного. Это сейчас нередко. Ведь вы не собирались здесь жить?
— Не собирался, — сказал Григорьев. — Но теперь — не знаю.
— Ох, Николя, Николя… Разве ваше упрямство что-нибудь изменит?
— Надо умыться, — сказал Григорьев ровным голосом и посмотрел по сторонам, отыскивая колодец.
— Да, да, Николя, — обрадовалась тетушка, — и хорошо бы попить.
Григорьев отправился к колодцу у ближайшего дома, потом к следующему, потом еще дальше и вернулся ни с чем: с воротов были сняты и цепи, и ведра.
— Ну, ничего, — бодро сказала Евдокия Изотовна. — Можно и потерпеть.
Григорьев все оглядывался, ощупывал взглядом две углом расположенные улицы, широкий спокойный пруд с желтыми кувшинками у берегов, старые дуплистые ракиты над водой, плотные сады за домами, где светилось множество белых и красных яблок, и вдруг направился к крайнему дому, нашел какую-то железку и стал отдирать от окон хрупкие доски.
— Николя, Николя, — издали уговаривала его тетушка, — ведь это чужое, Николя!
Но Григорьев, аккуратно сложив расщепленные доски у стены одного дома, сосредоточенно шел к другому, отдирал и складывал там, переходил улицу, и снова раздавался визг гвоздей и треск дерева. За этим занятием и застали его Санька и высокий старик, явившиеся с другого конца деревни.
Старик был лет семидесяти пяти, в неподпоясанной косоворотке, в закатанных штанах — брючина выше, брючина ниже — так носили недавно некоторые модницы. Был он бос, брит и широкоплеч, с сучковатой палкой, на которую он, остановившись, положил руки. На усилия Григорьева старик взирал без удивления, с заметным любопытством мастера: так ли надо и споро ли выходит.
Григорьев наконец заметил зрителей, отбросил железку и отряхнул руки.
— Здравствуйте, — не совсем уверенно произнес он, не решаясь назвать стоявшего перед ним человека дедушкой и не находя иного обращения.
— Спохватились, милые… — вместо приветствия покачал головой старик.
— Вид портят, — кивнул Григорьев на доски, решив, что следует дать некоторое объяснение своим действиям.
— И чей же ты будешь? — спросил старик, спокойно вглядываясь.
— Капустин, — впервые назвал себя фамилией матери Григорьев. — Николай Капустин.
— Это которой же? Пятеро их было, Капустиных.
— Мария Кузьминична мать была.
— А, ну, ну. Помню, — кивнул старик. — Значит, ты младшего Капустина внук, который в первую мировую в плену был. Помню.
Подошла Евдокия Изотовна и тоже стала разглядывать старика.
— А я тебя знаю, — сказала она. — Нога-то у тебя как, исправилась?
— Нога ничего, — отвечал старик, мигая и тоже силясь вспомнить.
— Ну, тогда точно — Ванька Косов! — засмеялась Евдокия Изотовна. — Вот отчества не знаю, тебя в то время еще не величали.
— Ну-ка ж ты! — крякнул от досады Косов. — Никак не вспомню.
— Ай, ай, — смеялась тетушка. — Так хорошо, говорил, ноженьку тебе бинтовала, а ты вот меня забыл.