Он уже идет
Шрифт:
С одной стороны, он завидовал счастливчикам, жертвовавшим с такой же легкостью, с какой яблоня осыпает плодами землю под своей кроной, не заботясь, стоят на этой земле ведра для сбора урожая или дымятся кучи свежего навоза.
– С другой стороны, – утешал себя реб Гейче, – какую заслугу можно с уверенностью назвать подлинной? Лишь ту, когда человек силой отрывает от себя с трудом заработанные деньги и жертвует их потому и только потому, что такова воля Творца.
«Разве Всевышний нуждается в нашем мире? – спрашивал себя реб Гейче. – Он создал его с одной-единственной целью – проявить милосердие, питать и поддерживать миллионы существ. Я должен быть подобен Ему, питать и поддерживать других людей не оттого, что у меня доброе сердце и жалостливая
Тем не менее он ждал и верил, что когда-нибудь совершаемые через силу поступки заневолят его натуру, переменив ее к лучшему, и он научится жертвовать легко и естественно. Шли годы, но упрямое естество не размягчалось «давательными» упражнениями, а скорее наоборот – грузнело, становясь все более заскорузлым.
Записку ему передали по пути к раввину Курува ребе Михлу. Стояла предпасхальная ночь, и, проверив в своем доме хамец, реб Гейче чинно вышагивал к дому ребе, чтобы оформить продажу винокуренного завода со всем содержимым. Разумеется, завод во время праздника и полупраздничных дней не работал, но бочки с готовой водкой и с недобродившим полуфабрикатом были самым настоящим квасным, владеть которым в Пейсах еврею строго-настрого запрещалось. Из года в год реб Гейче продавал завод со всем содержимым раввину, а тот перепродавал его поляку. Условие сделки гласило, что покупатель вносит перед Пейсахом лишь символическую сумму, а основные деньги обязывается уплатить немедленно после завершения праздника. Если он этого не делал, сделка тут же аннулировалась. Поляк, разумеется, никаких денег, кроме задатка, не платил, и сразу после завершения Пейсаха реб Гейче снова становился владельцем завода.
Эту процедуру ребе Михл из года в год проделывал не только с квасным на винокурне, но и со всем хамецом евреев Курува. Разумеется, поляк внакладе не оставался. Уже третье поколение одной и той же семьи играло с евреями в их игру, тщательнейшим образом соблюдая правила, дабы и на следующий год снова неплохо заработать, прямо скажем, ни на чем.
Окна домов местечка светились желтым и розовым, свежий ветерок холодил лоб, и бодро, да, все еще бодро, несмотря на годы, вышагивал по улице реб Гейче, ощущая неожиданный прилив счастья. Предстояла пасхальная неделя, с длинными, возвышенными молитвами, размеренными трапезами в кругу семьи, блаженным послеобеденным сном, а за ним – пространным, неспешным чтением книг любимых комментаторов. А сейдер, ах, сейдер со всеми детьми, разве есть на свете что-либо слаще сияния глаз внуков и внучек, слушающих пасхальную Агаду, читаемую дедом?!
Сзади раздался грохот колес по булыжной мостовой, реб Гейче посторонился, пропуская телегу, но балагула, поравнявшись, натянул вожжи и так рявкнул – тпру! – что кони разом остановились.
– Реб Гейче, – пробасил возчик. – Вам тут записка, реб Гейче.
– От кого, Мендель? – спросил реб Гейче, узнав балагулу. Тот частенько нанимался развозить по шинкам бочонки с водкой, и его звероподобная стать, крутой нрав и бешеная ломовая сила были лучшей гарантией доставки опасного товара.
– Сынок шинкаря Пинхаса с пулавской дороги передал. Просил прямо в руки и как можно быстрее, – Мендель вытащил из-за пазухи клочок бумаги, почти незаметный в широченной ладони.
– А его отец где? – удивился реб Гейче, принимая записку.
– Болен, говорят. Он и жена его. Напасть какая-то навалилась. Сестра Пинхаса сейчас всем заправляет. Ушлая особа, – балагула неопределенно хмыкнул, то ли восхищенно, то ли неодобрительно.
– Не время болеть, – вздохнул реб Гейче, – ох не время. Пейсах на носу.
– А когда время? – философски заметил балагула, свистнул лошадям и тронулся с места.
Несмотря на возраст, реб Гейче не утратил остроту зрения и поэтому при свете луны без труда разобрал неровные, выведенные дрожащей рукой буквы: «Спасите, в моем доме черти, спасите! Шимке».
– Так-так-так, – пробормотал реб Гейче. – Вернее, ну и ну.
Шинкаря
Жил он на отшибе, неподалеку от большого польского села Консковоля, поэтому молился без миньяна, по субботам сидел дома, а за кошерной едой наматывал версты до Курува. В такой ситуации человек невольно ищет оправдание своим слабостям и сочиняет всякие дурацкие изречения.
– Довели послабления голубчика до нечистой силы, – сказал сам себе реб Гейче. А спустя секунду добавил: – Или его сына до сумасшествия.
Знал реб Гейче и Шимке – робкого, тихого мальчика, живущего вдали от еврейских сверстников, говорящего по-польски куда лучше, чем на идиш. Однако от скромности и вялого характера до сумасшествия очень далеко. Что-то стряслось в шинке у дороги на Пулав, и действовать нужно было немедленно. Реб Гейче повернулся и решительно двинулся в сторону своего дома.
Спустя полчаса телега с реб Гейче и его приказчиком Гиршем выехала из Курува. О, приказчик Гирш заслуживает отдельного рассказа, скорее даже отдельной книги или, возможно, целого собрания сочинений. Подобно многим одаренным еврейским юношам, он все молодые годы просидел над Учением и продвинулся так далеко, что его принял в ученики Бааль-Шем, чудотворец из Замостья. Гирш прожил в его доме около года, быстро продвигаясь по лестнице внутренней иерархии, вызывая зависть менее способных учеников, годами топтавшихся на одной и той же ступеньке. Вершиной его продвижения или, наоборот, низшей чертой падения (все зависит от точки зрения) стала ночь, когда ему удалось подслушать, как Бааль-Шем произносит три святых имени.
Спустя два месяца Гирш собрал свои скромные пожитки и бежал из Замостья. Сбежал в ужасе и страхе. Как оказалось, каббала и знание святых имен были не просто умозрительными понятиями, а могучим рубанком, истончившим стену, отделяющую разум от мира иных сущностей. Этот мир, наполненный ужасными творениями Всевышнего, находился совсем рядом, бок о бок с нашим миром, оставаясь невидимым лишь благодаря заложенной в человеческий разум спасительной «слепоте».
Знание ослабляло «слепоту», и скрытый мир раскрывался во всем великолепии своего ужаса и неизбывной тоски. Выдержать такое могли только весьма сведущие и очень верующие люди, обладающие завидным психическим здоровьем. Гирш был и верующим, и сведущим, а вот со здоровьем дела оказались хуже, чем можно было бы предположить.
Он отходил от кошмарных видений несколько месяцев, не отлучаясь из родительского дома, запершись в маленькой комнате, уставленной шкафами со святыми книгами. Даже свиток Торы выпросил для него отец и принес из синагоги, укутав одеялом, точно малого ребенка.
Гирш пришел в себя спустя полгода. «Слепота» почти восстановилась, и он снова смог ходить по улицам, не шарахаясь от зловещих теней. Начисто отринув изучение каббалы и зная, что материальное подминает духовное, он выбрал самую что ни на есть грубую работу, став приказчиком на винокуренном заводе. В его обязанности входило развозить по шинкам товар и взимать долги с нерадивых плательщиков, аккуратно заполняя конторскую книгу приходов и расходов. Сволочное занятие, сутяжное и склочное, но именно такого и алкал Гирш, именно оно позволило ему почти забыть ужасы, которых он насмотрелся в Замостье.
От Курува до Консковоля полтора десятка верст, и к шинку телега подкатила перед полуночью. Его окна были ярко освещены, а из приоткрытых дверей доносился шум голосов. Прикинувшись проезжими, реб Гейче и Гирш вошли в шинок, заказали чаю и, морщась от густого табачного дыма, принялись осматриваться. Свободных мест почти не было, изрядно набравшиеся крестьяне о чем-то спорили, возя локтями по залитым пивом грубым столешницам. Гирш поднес пару чарок соседям по столу, и те немедленно посвятили их во все местные слухи и сплетни. Терпеливо выслушав скабрезные истории про ксендза, воеводу и других важных персон повята, Гирш спросил: