Она что-то знала

Москвина Татьяна Владимировна

– Ты деньги потратил или припас на чёрный день?

– Ка-ка-кие деньги?

– Та-та-такие. Тысячу баксов. Ты их стащил у покойной хозяйки. Ты – и больше некому. Что молчишь?

– Не понимаю вас, вот и молчу.

– Я тебе дам совет: избавляйся от этих денег. Не принесут они тебе счастья. Это плохие бумажки. Хуже не придумаешь – с позора покойницы ещё и навариваться.

– Она сама мне их дала! Маме на лечение!

– Про лечение соврал? – Не… не совсем.

– Почему сразу не сказал?

– Не хотел влипать в эту историю. Вот клянусь, она сама мне их дала…

– И

чёрт с тобой, живи как знаешь. Ещё я буду тут у вас днём с фонарём совесть искать!

– И это всё? – изумлённо переспросил Яков Фанардин. – Дурацкий договор подписали и вьявь умерли? Чушь какая-то, ей-богу.

– Кто его знает, Яков Михайлович. Вас почему-то не удивляет, что люди сплошь и рядом мрут без всяких причин. А тут по крайней мере причина была – договорились, поклялись. Сидело в подсознании до времени, а Лилия Ильинична и напомнила: пора. Я ухожу, и вы должны уйти вместе со мной.

– Я ничего не подписывал и никуда уходить не собираюсь!

– О вас речи нет. Живите себе на здоровье. И Алёна Викторовна ведь в порядке, хотя…

– Что ещё?! – завопил Фанардин.

– Вроде болеет чем-то, а чем – не сказала.

– Может, ничего страшного? – с надеждой, предполагающей подтверждение, сказал Фанардин.

– Откуда мне знать?

– Но она ничего так… никаких мыслей суицидальных?

– Нет, этого нет.

– Я однажды допился, – почесал Яков Михайлович в затылке. – Думаю: на хрен я кому нужен? Не покончить ли всё разом? Потом смотрю – а на следующий день по телевизору «Ивана Грозного» эйзенштейновского показывают. Нет, думаю, посмотрю «Грозного», сто лет не видел, а уж потом… А потом как-то и само собой рассосалось… Что, думаю, за идея идиотская насчёт на хрен я кому нужен. Мне, что ли, на хрен кто нужен?!

Анна шла по П…адской стороне в свою гимназию принимать экзамен и, глядя на подростков с пивом в ручонках, вспоминала Горбатов. «Вот ведь, в маленьком пространстве и законы выполнять можно. Впрочем, нарушать тоже. Хорошо, там правит добрая царица Алёна, могучий Касимов, глубокомысленный Октябрь Платонович… А если бы дрянь какая к власти пришла? Хотя дряни в Горбатове негде развернуться, она по природе – мегаломан...»

Она взяла у Фанардина фотографию шестьдесят седьмого года – Лиля, Марина, Роза и Алёна сидели на скамейке в праздничных, «выпускных» платьях. На Марине было, конечно, самое фасонистое, сшитое, верно, мамой Ирмой из краденой материи, коротко подстриженные волосы уложены, серёжки в ушах. Улыбалась. И Алёна улыбалась, широко, так что обозначились вкусные ямочки на щеках. Цветастый костюмчик, обтягивая и тогда уже щедрые формы, был тесноват (взят у соседки-щеголихи, жены милиционера Аркадия). Лиля глядела строго, но не хмуро. Чёлка, волосы до плеч и нарядное платье с рукавами-буфами, не шедшее ей совершенно. Розе родители сшили специально, чтобы скрыть горбик, просторное бархатное платье с пышным воротником а-ля Юрий Маревич в роли Гамлета. Трагикомическим диссонансом выглядывало из этого воротника умное и сердитое лицо человека, не помещающегося ни

в свой пол, ни в свой возраст.

Анна фотографию окантовала, повесила в простенке, между окнами гостиной. Подвинула цветок аралии, чтобы он располагался под изображением девочек. Будто в память о них.

Она никогда не унижала учеников, не придиралась к ним. Её почти любили.

С небольшим, как ей было положено природой, трепетом она ждала известий из Горбатова, но известий не было. «Значит, жива…»

В одной старой песенке женский голос патетически восклицал: «Жить без любви, быть может, просто, но как на свете без любви прожить?!» Видимо, в те времена любовь, точно хищный зверь.

набрасывалась на людей исподтишка, обрушивалась на них ливнем, тихо прокрадывалась и травила душу, как газ… Всё это было уже непонятно Анне. Как прожить?! Да так.

И ещё важное: не давать клятв. Никогда.

Гости спрашивали, бывало: а это кто? Там, на фотографии? Анна отвечала – родственницы. Тётки.

Мне казалось, что этого не может быть, – а вот же оно и наступило, время нам прощаться. Нет, я не позабавила тебя. Может быть, дело ещё можно исправить? Может, на прощание следует рассказать причудливую историю, пикантный анекдот, пошутить из последних сил? Исправить впечатление? Чему-то помочь, что-то наладить? Попробовать ещё раз? Рискнуть, отважиться?..

Счастлив тот, кто верит, что несбывшееся могло быть прекрасным, что ему просто не повезло. Свернул где-то на неправильную тропинку, да всего-то был один шаг, а вот… И счастливец лелеет и пестует своё несбывшееся, воображая такие близкие, но мимо прошедшие чудеса.

Но для меня время обольщений миновало, и я твёрдо знаю: нет неправильных тропинок, есть только те, по которым идешь, и несбывшееся – потому и несбывшееся, что сбыться оно не могло.

Я убираю своих куколок обратно. Они трудились хорошо, и не их вина что главный зритель взял и не пришёл, а им так и не объяснили для чего они старались.

Зато мне удалось провести саму себя, обмануть саму себя, забыть на время о том, что надежды нет, разлуке не будет конца, и тот, с кем я говорю, – не слышит меня.

Но вот и кончился дивный обман. Закрыт мой кукольный театр.

Я одна.

Со мной лишь путь, уводящий в небо.

И те, кто пойдёт вслед, – бросив постылую колею, вдыхая холодный солнечный воздух свободы, стараясь не отставать.

2006-2007