Она
Шрифт:
Ближе к полудню седьмого дня добрались до места. Не выдавая свою связь с младенцем, повитуха оставила сверток на самом краю кишлака, возле первого же дома, точнее, каменного забора, окружающего этот дом, а сама заспешила к родственникам. Девочка проснулась, заплакала от голода и была обнаружена женщиной – хозяйкой дома. Она подняла малышку на руки и, принеся в дом, показала мужу. Муж велел младенца накормить, а потом понес подкидыша на совет к старосте, что делать с ребенком.
Староста попросил помощника развернуть младенца и раскрыть его ладонь, как будто хотел прочитать судьбу. Так опытный заводчик по щенячьей
Но в этот момент ребенок инстинктивно сжал палец помощника. Сжал крепко. Помощник начал, медленно высвобождая, поднимать руку, и младенец повис, уцепившись за его палец. Помощник бережно опустил ребенка, а староста, умудренный опытом, решил, что это знак: аллах наделил этого ребенка силой жизни. Вместо первоначального плана он распорядился передавать ребенка по очереди кормящим матерям – благо в селении таких было больше десятка – в надежде, что какая-то женщина привыкнет к младенцу и захочет взять в свою семью и воспитывать в принятых у них обычаях и вере.
Девочку передавали из дома в дом, и женщины ее по очереди кормили: никто не мог пренебречь распоряжением старосты.
Малышка, кажется, понимала недружелюбность мира, в который попала. Нет, она не была очень спокойной, но голос подавала редко. Когда кто-то из старших детей женщины, у которой она оказывалась, щипал ее, проверяя ее светлую кожу, шоркал камнем, тыкал острым предметом или норовил срезать верхний слой – может, дальше за ним темная кожа? – она подавала голос, ища защиты.
– Посмотри, это наш старший сделал, – женщина, останавливая кровь на светлой ножке малышки, с горечью показала мужу свежий порез.
Он подозвал старшего сына.
– Ну, скажи что-нибудь ему, – обратилась женщина с мольбой к мужу, держа малышку на руках.
Мужчина задумался. После него самого старший со временем станет главным защитником семьи, потом страны, в которой ведется война... Сейчас он еще мал, неполных пяти лет, по-детски любопытен, пытается определить, враг или друг в его доме, и потому слегка порезал кожу чужому ребенку. Стоит ли его за это наказывать, как просит жена? Он посмотрел на сына, который стоял перед ним виновато: голова опущена, плечи дрожат.
– Я не знаю, – ответил мужчина, отпуская наследника без всякого наказания, – я, правда, не знаю…
Собственно, так и повелось. Девочку никто не принял за свою, не захотел оставлять в доме. Когда она подросла, дети с ней мало играли. Обзывали, дразнили, не принимали в свои игры. Со стола бедных ей доставались крохи. Поэтому она приспособилась ловчить и хитрить. Это была тактика ее выживания. Она постепенно приспосабливалась к своей непростой жизни.
Не только хитрить приходилось, но и отбирать. Чтобы отбирать, нужна была сила, чтобы убегать, когда тебя травят, – быстрота реакции и скорость. Она закалялась и набирала силу, усердно работая. В отличие от других детей, ее нагружали тяжелой работой. И когда она носила воду из подземного колодца кяриза, прибавляла силу в руках, накапливала и развивала выносливость.
Труд, труд, изматывающий труд. Возделывание каменистой почвы, на которой растут слабые ростки, перетаскивание камней для строительства забора или дома.
К ней рано пришло осознание, что она иная, другая. Гены завоевателей сказывались: у нее была широкая кость, высокий рост, светлое лицо. Она казалась себе одинокой, и ей нужно было выживать. Научилась драться, много работать и стремительно убегать. Одиночество ее не страшило. Она забиралась в труднодоступные места на гору, в невидимое со стороны кишлака ущелье и подолгу там оставалась, несмотря на трепку, которую ей утраивали после возвращения. Знающие бы сказали, что там она медитировала, но ей было неизвестно это слово. Девочка сидела с закрытыми глазами или смотрела в небо, светлое днем или звездное ночью.
Небо обычно безоблачное. Она вначале и не знала о небесных духах. Когда впервые увидела облако, удивилась и растерялась, приняв его за послание, и смотрела-смотрела на его изменяющуюся форму, пока трепетное, белесое нечто не растаяло без следа. Ощущала себя таким посланником: случайной в этой жизни, временной, растворяющейся. Откуда она появилось? Как?
Небо оставалось обычно ясным, в этих местах редко выпадают осадки. Здесь место трех стихий: песка, ветра и гор – всегда не хватает воды и деревьев. Горы, холмы, снова горы – их видно с любой улочки кишлака. Горы с выцветшими вершинами, со склонами, увешанными редкими купами чинар – деревьями мудрецов и героев – и колючими вечнозелеными кустарниками. Ища в них прибежище, научилась добывать воду, слизывая с камней капельки утренней влаги, благодарно отправляла молитвы небесам.
Не знавшие обуви ноги легко цеплялись за выступы, руки, привыкшие к работе, не страшились жестких колючек акаций. Забиралась невысоко – впрочем, туда никто не решался подняться (да и зачем собственно?), – где ее никто не мог найти. К ее побегам на день-два вскоре привыкли. Рассуждали: захочет поесть – вернется. А когда она возвращалась, в наказание пороли и нагружали тяжелой работой. Но каждый раз она поднималась все выше, желая выбраться из ущелья. Когда однажды поднялась на самый верх – дальше, сколько видел взор, лежали горы, только горы, – и ей пришлось смириться.
Светлое лицо ее выделялось, казалось бельмом среди смуглых лиц, и она решила его изменить. Приготовила острый шип акации, села у потухшего очага и, расцарапывая кожу лица шипом, втирала в кровавые свежие бороздки сажу.
Больно. Физическая боль ее успокаивала. Она царапала себе лоб, щеки, шею. Когда раны зарубцевались, лицо покрылось бессмысленными черными точками и тире, а слева на щеке, ее сложно не заметить, красовалась длинная полоска, будто пританцовывающая на ножке, а под ней три жирные точки.
– М-да… Зирихгеран… – задумчиво протянул староста: так на персидском в старину называлась горная страна тех, кто делал доспехи, нечто вроде бронников и кольчужников; он с нескрываемым удивлением разглядывал лицо девочки, особенно ее левую щеку, почесал висок, склонил голову:
– Сама?
Если присмотреться с толикой воображения, на щеке красовалось персидское слово «ступня». Староста не мог взять в толк, как безграмотный ребенок вытатуировал это слово?
– М-да уж… – еще раз процедил староста, причмокнул языком и отпустил с миром девочку и хозяев, которые ее к нему привели. – Ступайте!