Они сражались за Родину (Главы из романа)
Шрифт:
— Оглох я, ребята, и с языком у меня что-то не в порядке… Не повинуется… Но врач говорил, что это — временно… Я страшно рад, что снова с вами. Только пока со мной надо объясняться письменно… Вон мы с Лопахиным какую канцелярию тут развели, — и указал болезненно сощуренными, но улыбающимися глазами на исписанные листки блокнота.
Кряхтя и морщась от жалости, Некрасов снял автомат, присел рядом со Стрельцовым, сочувственно похлопал его по спине.
— Та-а-ак, — протяжно сказал он. — Отделали парня на совесть… Окалечили вовсе, вот сволочи, а?
На поляне легкий ветерок
На правой стороне Дона гулко громыхнули взрывы, выше прибрежных тополей взметнулись в небо черные, медленно тающие на ветру столбы дыма.
— Машины со снарядами и с горючим рвутся. Гибнет понапрасну наше добро! — ни к кому не обращаясь, сокрушенно забормотал Копытовский.
Еще немного помолчали, а затем Некрасов спросил у Лопахина.
— Как думаешь, на переформировку теперь нас погонят, а?
Лопахин молча пожал плечами.
— Старшина пошел узнавать, куда нам теперь деваться, может, где поблизости наши окажутся. Кто-то из ребят говорил, будто видели здесь в лесу начштаба тридцать четвертого. Пора бы и сматываться нам отсюда, — размеренно говорил Некрасов. — Люди оборону занимают, блиндажи ладят, ходы сообщения роют, каждый при деле, а мы лодыря корчим, болтаемся в лесу, только другим мешаем.
Лопахин упорно молчал. Некрасов перевел взгляд на Стрельцова и покачал головой.
— А Николай зря вернулся из санчасти. Напиши, что ему лечиться надо, а то он так и останется на всю жизнь заикой, так и будет до самой смерти головой, как козел, трясти.
— Я уже писал, — сухо ответил Лопахин.
— А он что?
— Остается тут.
— Это он самовольно притопал?
— А ты думал как?
— Эх, напрасно! Ты бы его уломал. Вы же с ним приятели.
— Пробовал.
— Ну и что?
— Не соглашается. Он нынешнюю обстановку понимает не так, как некоторые другие сукины сыны, — многозначительно сказал Лопахин.
— Скажи пожалуйста! — сквозь зубы процедил Некрасов, почтительно и в то же время немного иронически взглянув на Стрельцова.
Лопахин знал Некрасова давно. Они служили в одной части в тяжелые дни зимних боев на Харьковском направлении, после в составе одного пополнения пришли в этот полк. Они никогда не дружили и не сходились близко, может быть, по той причине, что Некрасов не отличался общительностью, но в бою на него всегда можно было положиться. Лопахин это твердо знал, а потому и сказал, испытующе глядя в бледно-голубые, словно бы выцветшие от усталости, глаза Некрасова:
— Мы со Стрельцовым так порешили: мы остаемся тут. Не такая сейчас погода, чтобы в тылу натираться. Вон куда он нас допятил, немец… Стыд и ужас подумать, куда он нас допятил, сукин сын! Ты как, Некрасов, по старой дружбе не составишь компании? Один старый боец останется, да другой, да третий — ведь это же сила! По капле и река собирается. Мы тут нужнее, чем в другом месте, верно?
Копытовский с
— Нет, не останусь. Пущай свеженькие повоюют, какие пороху не нюхали, пущай они горюшка лаптем похлебают, а я не против того, чтобы в тыл сходить. Пока полк переформируют, пока того да сего — я отдохну за мое почтенье, хоть отосплюсь за все эти каторжные дни! У меня, понимаешь ты, последнее время даже посторонние вошки завелись. От тоски, что ли?
— От грязи. Купаешься раз в году, — негромко сказал Лопахин, с чрезмерным вниманием рассматривая выпуклые, панцирно-твердые миндалины ногтей на своих расслабленно лежавших на коленях руках.
— Может, и от грязи, — охотно согласился Некрасов. — А купаться, сам знаешь, некогда, не на курортах загораем, да и малярия мне не позволяет. Так вот я в тылу хоть вошек обтрясу маленько, на время в зятья пристану к какой-нибудь бабенке… К самой завалящей пристану, лишь бы у нее в хозяйстве корова была! Эх, и поживу же в свое удовольствие возле горшка со сметаной, покуражусь над варениками с творожком! Отдохну как полагается, а потом… потом и обратно можно на фронт, не возражаю…
Некрасов говорил, мечтательно прикрыв прищуренные глаза белесыми, выгоревшими на солнце ресницами, как-то по-особому вкусно причмокивая толстыми, вывернутыми губами. А Лопахин, вслушиваясь в его неторопливую речь, все выше поднимал косо изогнутую левую бровь и под конец не выдержал, с наигранной веселостью воскликнул:
— Да ты, Некрасов, оказывается, чудак!
— Чудак не я, а баран: он до покрова матку сосет, и глаза у него круглые… А я какой же чудак? Нет, это ты по ошибке…
— Но, тогда ты уже не чудак, а кое-что похуже… — проговорил Лопахин раздельно и с той зловещей Сдержанностью, которая всегда у него предшествовала вспышке гнева.
— Какой есть, теперь не переделаешь, поздновато, — с легким выдохом ответил Некрасов. — И ничего тут чудного нету. Мне один парень из этой дивизии, какая оборону заняла, рассказывал: формировались они в городе Вольске, и там присватался он к одной гражданочке, а у той гражданки муж ушел в армию, а в хозяйстве три дойные козы остались. Так, говорит, не житье ему было, а сплошная масленица! С того ли козьего молока или с какой другой причины, но только за месяц поправился он на шесть килограммов. Вот это я понимаю, оторвал парень! Все равно, как на курорте!
— Да ты, никак, вовсе очумел, — злобно сказал Лопахин. — Ты слышишь, ушибленный человек, где бой идет?
— Не глухой пока, слышу.
— Так о чем же ты говоришь? О каких зятьях? О каком отдыхе?…
Лопахина прорвало, и он выругался, не переводя дыхания, так длинно и с такими непотребными и диковинными оборотами речи, что Некрасов, не дослушав до конца, вдруг блаженно заулыбался, закрыл глаза и склонил на правое плечо голову, словно упиваясь звуками сладчайшей музыки.
— Ах, язви тебя! До чего же ты сладко выражаешься! — с восхищением, с нескрываемым восторгом сказал он, когда Лопахин, облегчившись, с силой втянул в себя воздух.