Оно
Шрифт:
Валько подняло голову и увидело, что ошиблось: Едветов на него не смотрит, скучно ест свой бифштекс.
И так же скучно, словно и не очень интересуясь, а коротая время и исполняя заодно педагогический долг интересоваться жизнью студентов, Едветов спросил: кто, откуда, как дошел до жизни такой.
Валько рассказало.
Едветов похвалил за успехи в латыни.
Валько сказало, что вообще интересуется античностью.
Едветов сказал, что античность преподают убого и косно. Учебники дрянь. У него вот есть книги, изданные
— Вот бы посмотреть! — сказало Валько.
Едветов быстро глянул на него и стал пристально доедать макароны, будто задачу поставил — не оставить на тарелке ни одной макаронины. Вот он, момент истины. Студент может оказаться просто любознательным. Дай-то бог. Но не исключено, что и провокатор. Бывали случаи. Не исключено и третье — что этот изящный смуглый юноша ищет, осознанно или, еще плохо зная и понимая себя, бессознательно то же самое, что... Это было бы счастье!..
И Едветов рискнул, позвал Валько к себе домой. При этом сказав:
— Только не надо афишировать. Сам знаешь, наверно, какие обо мне слухи ходят.
— Какие?
— Идиотские. Если ты относишься к этим слухам серьезно, можешь сразу сказать.
— Я никак не отношусь.
Едветов жил далеко, в Гольяново, в панельной пятиэтажке.
— Тут пролетариат преимущественно, — говорил он, когда шли к дому. — Но и интеллигенция встречается: старый центр расселяли, коммуналки.
Квартира была опрятной, уютной, много книг. Едветов стал их показывать. Замечательно тяжелые фолианты с иллюстрациями. Валько никогда таких не видел.
— Друзья-дипломаты привозят, — объяснил Едветов. — Я ведь МГИМО закончил когда-то.
Он показывал книги и рассказывал занимательные истории из античного быта, в частности, о системе воспитания, о школах, где не было женщин, а юноши все вместе занимались и отдыхали под руководством старших товарищей. Отношения были замечательные. Во всем — гармония. Гармония ума и физического развития. Культ красивого мужского тела, его, кстати, не прятали под множеством одежд. Любить друг друга тоже не считалось зазорным и не исключало дальнейшей традиционной жизни с женщинами. Люди были разностороннее, более гибкие во всех смыслах...
То есть — Едветов рисковал все больше. При этом робел, нервничал. Из своих наблюдений Валько знало, что влечение даже и обычное, законное, сопряжено с боязнью, а в данном случае и говорить нечего: страх наверняка жуткий, ежедневный, изматывающий. Валько лишено влечения, но лишено и этих страхов. Большой плюс. (Валько скрупулезно подмечало и копило такие плюсы).
— Это нравится? — показывал Едветов фотографии развалин, скульптуры, орнаменты, вазы и т. п. Валько указывало, что особенно понравилось.
— У тебя хороший вкус, дружок, — похвалил Едветов, положив ему руку на колено. Как бы в забывчивости. Валько сделало вид, что не обратило внимания.
Вечер длился, стемнело, Едветов волновался все больше и
— Чего тебе так поздно ехать в общежитие, оставайся. Примешь душ, поспишь, как человек.
Валько послушно приняло душ и легло на приготовленную ему Едветовым постель.
Тот пожелал спокойной ночи и ушел. Через полчаса вернулся в темноте, встал на колени у постели, положил голову на грудь Валько и сказал:
— Ну, убей меня, если хочешь.
Валько промолчало и не шевельнулось.
Едветов начал действовать. Обнимал, целовал, ласкал. И вдруг застыл.
— Это что такое? Ты кто?
— Человек.
— Ты кто, я спрашиваю? Ты юноша или девушка — или...?
— Или.
Едветов вскочил, убежал и крикнул из другой комнаты:
— Убирайся! Мразь! Чудовище! И только попробуй кому-нибудь рассказать! Сгною!
Конечно, он не сгноил бы, но рассказывать Валько не собиралось. Оно узнало, что хотело узнать и из-за чего согласилось поехать к Едветову: объятия и поцелуи мужчины для него так же омерзительны (вернее, ничего не значат), как и объятия женщин.
11.
Оно успешно сдавало экзамены, заканчивая первый семестр, который был очень труден — не учебой, а бытом: в условиях общежития крайне тяжело хранить тайну. Одно посещение туалета, в котором не было кабинок, чего стоило.
Но к нему все внимательней присматривались, за ним исподтишка наблюдали. Однажды оно проснулось от холода. Открыло глаза. Обнаружило, что лежит голым, а вокруг толпится десяток юношей и девушек.
— Опа! — выкрикнул кто-то, будто показал удачный фокус.
Кто-то хихикнул. Кто-то заржал.
Но общего веселья все-таки не получилось. Многим стало даже как-то неловко. Девичий голос произнес:
— Да ладно вам, дураки!
И Валько накрыли одеялом.
Но дело сделано — все узнали. Валько ждало последствий, и они не замедлили сказаться. Естественно (время было такое) — со стороны комсомольско-партийной. Валько пригласили на партбюро факультета. Был там и комсомольский вожак Митя Бабеев, сидел в углу с гордым видом готовности разделить ответственность, учесть, сделать выводы, понести наказание, не допустить повторений и т. п. Не знали, как начать. Наконец парторг Жуков, известный умением подбирать обтекаемые формулировки, сказал:
— Мы, Милашенко, не вдаваясь в детали, хотим разобраться только в одном. Как вы, будучи принадлежащим комсомольской организации, сочли возможным не рассказать о себе некоторых существенных вещей при вступлении в комсомол? Ведь не рассказали же? И при поступлении в наш вуз не рассказали.
Валько отметило, что Жуков в этой короткой речи талантливо сумел не назвать его ни мужским, ни женским родом.
Оно ответило почти шепотом:
— В комсомол в интернате приняли. Там знали... Решили, что не помеха... А когда поступал, никто не спрашивал... И вопрос ведь личный...