Опаленная юность
Шрифт:
— …До чего любил я завод! — тяжело дыша, говорил Иванов. — Заводишко невеликий, а я прирос к нему. Помню, как сейчас, только поженились мы со старухой, — а любил я ее крепко, — пришлось сколько-то раз ночевать в заводе. Оборудование мы меняли. Времени в обрез. И вот возвращаюсь я домой после двух смен да ночки бессонной, ноги кренделя выписывают, а старушка моя характерная. Ну, и начала меня казнить. Стыдит и стыдит, пилит вдоль и поперек и крест-накрест, визжит не хуже тупой ножовки: «Не успел жениться, уже шляешься!» И так далее и прочее тому подобное.
Я,
— А что, батя, — Чуриков затянулся самокруткой, — изменял, поди, своей благоверной?
— Неумный разговор завел! — Старик заморозил голос и, помолчав, добавил: — Ни разу не сфальшивил.
И все поверили старику: в такой обстановке душой не кривят.
В подвале густел сумрак, скрывая лица. Неожиданно послышался неуверенный, робкий голос лейтенанта Бельского:
— Хотя и не положено командиру перед подчиненными, а хочу сказать. Не могу. Вот вы думаете, командир ваш — сухой человек. Всё, мол, требует да требует. Мораль читает да наказывает. А я ведь совсем не такой. Веселый я. И на баяне хорошо могу, на пианино. Только боялся очень авторитет командира потерять. Больше всего боялся. Думал — строгостью да официальностью. Теперь вижу — ошибся. Нужно было по-простому — вы все такие люди… такие товарищи!.. Словом, нет у меня подхода к человеку индивидуального. Потом, вы из десятилетки. Начитанные. Словом, я… В общем, простите, если когда обижал или что…
— Что вы, товарищ командир!..
— Мы вас уважаем.
— Знаю, знаю. А промеж себя зовете: «Не положено».
Все рассмеялись и больше всех Бельский.
— А как вас зовут, товарищ лейтенант?
— Меня, Миша… Михаил то есть. — И Бельский снова засмеялся, не удержавшись от излюбленной фразы — Мишей по настоящей ситуации вроде не положено.
— Ну, кто еще не исповедовался? — усмехнулся Иванов. — Кайтесь во грехах. Рассветает.
— Эх, я за всех сразу! — на середину вышел Бобров. — Нас здесь полкласса. Раньше жили разно. Ссорились, дрались по пустякам. Да и здесь не сдружились. Ленька Захаров на Андрея злился, Андрей — на Леньку. Трус среди нас оказался, черт поганый. Словом, разные мы. Но я хочу сказать не об этом. Это чепуха. Главное — цель у нас одна. Что у меня, что у Кузи, брехуна и чудодея. Потому мы здесь стоим и никуда — запомните! — никуда отсюда не уйдем! Не уйдем! — крикнул Валька сорванным голосом. — Ребята комсомольцы… — Бобров задохнулся, потирая перехваченное волнением горло.
— Ребята! — пискнул Игорь Копалкин. — Давайте клятву дадим драться до последнего. Клятву дадим, как в книжке у этого самого…
— Мы уже клятву дали, — зазвенел Бобров. — Мы комсомольцы, и этого достаточно.
— Правильно, Валя! — Андрей обнял товарища. — И все же я клянусь…
— Клянусь! — подхватил Копалкин.
— Клянусь! — крикнул кто-то неизвестным голосом, отдаленно напоминавшим Кузин. Ребята не узнали его: Кузю серьезным не видел еще никто.
— Клянемся! — поддержали
— Клянемся! — грохотало под мрачными сводами подвала. — Клянемся, клянемся, клянемся!
— Клянусь! — произнес Борис Курганов.
Затрещали выстрелы.
— Клянусь! — повторил он и зычно скомандовал: — По местам.
Глава двадцать вторая
Последний бой
Отличные стрелки Захарчук и его ученик Кузя оборудовали неплохую позицию. Из толстых камней, оставшихся от разрушенной церкви, Захарчук сложил плотную стенку. Делал он это так ловко, что Кузя невольно залюбовался, а цыгановатый Чуриков, оставшийся вместе со снайперами, восхищенно сказал:
— И где ты, дядька Захарчук, такому ремеслу обучался?
— Та я ж природный каменотес. Пятнадцать лет в Крыму проработал, инкерманский камушек тесал.
— Вон что! А я думал, ты кадровый снайпер.
— Нет, парень, скорей бы война кончилась, бросил бы эту постылую профессию.
— Надоело убивать людей?
— Я солдат. И какие фашисты люди?
Когда гитлеровцы перешли в атаку, Захарчук стрелял до тех пор, покуда атака не захлебнулась. Протирая раскаленную винтовку, он сказал Чурикову:
— Вот еще семерых приземлил. А у них, возможно, детишки и фрау дома. Нет, скорее бы прикончить войну!
— А они о наших людях думают? — истерически крикнул Чуриков. — С моими стариками в Смоленске знаешь что сделали?
Чуриков смолк, словно застеснявшись своей откровенности, и отошел в дальний угол подвала.
Утром немцы снова пошли в наступление.
— Ну, Кузя, держись! — закричал Захарчук.
От разрыва бомбы у него болели уши. Снайпер оглох и часто падал на колени: кружилась голова. Захарчук отложил винтовку и припал к ручному пулемету. Кузя работал за второй номер. Чуриков поспешно набивал диски.
— По пехоте! — крикнул Захарчук.
Пулемет задрожал, как в лихорадке, посылая навстречу врагу смерть. Фашисты просочились в расположение роты Курганова и рассекли ее остатки на части.
— Всё! — сказал Захарчук. — Сами хозяева…
Он осмотрел оставшееся оружие, подсчитал патроны и гранаты.
— Не густо! — вздохнул Чуриков. — До обеда продержаться бы!
— Ну, до хорошего обеда нам долго держаться, — невозмутимо отозвался Кузя. — Давненько щей с бараниной не хлебал.
— Все шутишь, грешная душа! — рассмеялся Чуриков.
— Так веселее помирать…
— И без того не скучно: видишь, фриц какую иллюминацию наладил.
— Нехороший разговор! — обрезал их Захарчук. — Наше дело бить их, а не рассуждать о смерти — она придет, спрашивать разрешенья не будет.
— Верно, начальник! — весело отозвался Кузя и вдруг побледнел.
— Ты чего? Ранило?
Кузя молчал. Он стиснул зубы и боялся их разжать. Боль была невероятная.
«Очевидно, нерв задело», — подумал Кузнецов.