Опальные воеводы
Шрифт:
Бесстрашные до самозабвения, подлинные герои русской истории были движимы долгом перед своей землей, а не службой, и вполне могли бы заявить вместе с Александром Васильевичем Суворовым: «Горжусь, что я русский!» Конечно, советские авторы не спешили знакомить с ними читателя.
Поскольку Курбского нельзя было замолчать, его следовало так или иначе дискредитировать. Делалось это и делается в меру таланта и откровенности каждого автора. Д. С. Лихачев не нуждается в «шпионской» версии, прекрасно понимая, что в Европе XVI века предательство нередко воспринималось как своего рода доблесть.
Он унижает
Точно выбрано и место главного удара по публицисту всея Руси, труды коего многие века будят самосознание россиян от летаргической покорности диктаторам. У нас таких не может быть, следовательно, все это написано не русским, «перевертышем»:
«Только за границами России бежавший из неё и там волей или неволей переставший себя ощущать русским, князь Курбский решился полемизировать с Грозным. Однако, находясь вне России и даже командуя одно время войсками против Грозного, он лишил себя твердой моральной позиции и принужден был выступать не столько за интересы России, сколько за свои личные».
Что за личные интересы отстаивал Андрей Михайлович? Ещё пребывая на воеводстве в Юрьеве, князь писал братии Псково-Печерского монастыря, Вассиану Муромцеву с товарищами: «Многажды много вам челом бью, помолитесь обо мне, окаянном, понеже вновь напасти и беды от Вавилона (т. е. царского двора. — Авт.) на нас кипети многи начинают».
Известий о готовящейся несправедливой казни, переданных друзьями гневных слов царя, за которыми следовала обыкновенно зверская расправа, было бы достаточно для отъезда, ведь тот, кто не спасает свою жизнь от «прелютого гонения», по словам самого Курбского, подобен самоубийце. А самоубийство — смертный грех!
Однако переживал князь не только за себя. Принимая нелегкое решение покинуть Отечество, Андрей Михайлович сострадал бедствиям всей Русской земли. Его новое послание из Юрьева в Псково-Печерский монастырь обличало резкое ухудшение положения дворян, которые не имеют даже «дневныя пищи», разорение купцов, безмерные тяготы крестьянства.
Одной лишь необходимости спасать свою жизнь было мало, чтобы Курбский отверг над собой царскую власть. Князь отъехал, только осознав преступность этой власти, и прямо обличил её в письме Грозному, написанном сразу же по приезде в занятый литовцами Вольмар. Почему, «надеясь быть пожалован и утешен во всех печалях моих милостью» короля Сигизмунда Августа, Андрей Михайлович обещал «письмецо это, слезами измоченное, во гроб с собою… положить»?
Прежде чем жаловаться на свои несчастья, Курбский заступается за всех своих товарищей-воевод: «Почто, царь, сильных во Израиле побил, и воевод, от Бога данных тебе на врагов твоих, различными смертями расторгнул, и победоносную святую кровь их в церквах Божиих пролил?..
В чём провинились перед тобою и чем прогневали тебя христианские заступники? Не они ли
И завершает Курбский послание отнюдь не личными жалобами, но угрозой Страшного суда над тираном от имени всех убитых, заточенных и изгнанных: «Не мни, царь, и не помышляй суемудренно, что мы уже погибли и перебиты от тебя безвинно и заточены и изгнаны без правды, не радуйся этому, будто легкой победой похваляясь!
Рассеченные от тебя, у престола Господня стоя, взывают об отмщении тебе, заточенные и изгнанные от тебя без правды — от земли к Богу вопиём день и ночь против тебя!»
Возвысившийся благодаря Курбскому голос казнённых, заточённых и изгнанных смертельно напугал тирана. Его ответное «широковещательное и многошумящее» послание «во все его Российское государство (вариант — во все города) на крестопреступников его, на князя Андрея Курбского с товарищи о их измене» было составлено немедленно.
За пять-шесть недель — с мая 1564 года, когда в Москве узнали об отъезде Курбского, до 5 июля — Грозный с прихлебателями сочинили целую книгу. Трудно сказать, насколько широко её использовали. Хотя текст царского послания в двадцать раз обширнее письма Курбского, оно явно слабее и отражает смятение среди «маньяков».
Бесноватый царь обвинял и оправдывался, по десять раз повторяясь, сочетая богословие со скверным скоморошеством и споря не столько с Курбским, сколько со страхами своей прокаженной совести. Необходимо изрядное нравственное насилие, чтобы заставить человека признать это бредовое писание талантливым. Но естественная брезгливость не должна мешать ознакомиться с посланием Грозного, из которого историки обыкновенно черпают обвинения в адрес Курбского.
Царь авансом обвинил отъезжего князя в ужасах войны против «христиан» на стороне «врагов христианства», поскольку среди германцев и литовцев «нет христиан». Как вероотступник Курбский «ради тела погубил душу», «разъярившись на человека — выступил против Бога», потому что «кто противится власти — противится Богу».
Рабы должны безусловно повиноваться своим господам, на разные лады повторяет Грозный. «Изменив» царю, беглый князь «погубил не только свою душу, но и души своих прародителей — понеже по Божьему изволению Бог отдал их души» и души всех их потомков в вечное рабство семейству великих князей Московских.
А у безбожных народов какая может быть власть? «Там ведь у них цари своими царствами не владеют, а что укажут им рабы их — так и управляют». Главное преступление Курбского и его товарищей-беглецов в том, что они «не захотели жить под властью Бога и нас, данных Богом владык своих, в послушании и повиновении, а захотели жить по своей воле!»
Царь — единственный владыка, равный на земле Богу, Христу. Тогда Курбский — Иуда-христопродавец. Царю позволено все — только не оказаться под властью своих рабов. «Даже во времена благочестивейших царей можно встретить много случаев злейшего мучительства»; «вспомни величайшего из царей, Константина: как он, ради царствия, сына своего родного убил!»