Опасная связь

Жонкур Серж

– Прекрати!

Они смотрят на него как на психа, как на старого козла, который корчит из себя ковбоя, чувствует, что они колеблются, выдерживают его взгляд, этим все и ограничивается.

С этого момента он цепляется за одну цель: вернуться к реке, потому что он совершенно потерян в этой метрополии, в которой ничего не понимает, а Сена – его единственное убежище, единственный островок свободной природы, она и сама постоянно стремится покинуть Париж.

Когда целый день мотаешься из одного пригорода в другой, пересаживаясь с метро на RER [4] , потом на автобус или электричку, осознаешь, что на самом деле город безграничен. За Парижем следует Нуази, за Вильмомблем и Ганьи – Ножан. Проще всего всякий раз проезжать через Париж – ось центрифуги, центр всего. Из-за стольких разъездов он к вечеру так пресыщается улицами и зданиями, перекрестками и домами, что ему требуется непременно выйти к Сене, чтобы вновь обрести свою территорию, место, где он бросил

якорь. Присутствие этой реки прямо рядом с его домом дает ему чувство, что он не совсем отрезан от естественного порядка вещей. В городе река – единственная природная стихия, которая заставляет безусловно признать себя, от которой не отмахнешься, которая определяет все. В городе все начинается с реки, все к ней же и возвращается; подобно реке в сельской местности, это самый исток выбранных для жизни мест. К тому же квартал Арсенала – словно отдельный мирок посреди Парижа. Мирок старых камней и спокойных улиц, ни кафе, ни магазинов, вечером тут так же спокойно, как и в провинциальном городке. Тут он не чувствует себя слишком оторванным от родных мест, словно эта обветшалость сводит на нет витающий в центре Парижа спесивый шик. Он обнаружил, что парижане тоже отождествляют себя с определенной территорией, обычно привязанной к какой-нибудь улице или станции метро. В Париже люди говорят про себя, что живут в таком-то или сяком-то квартале, как сказали бы в деревне. Дом, в котором он живет, со стороны улицы полностью отреставрирован. И наоборот, во флигелях, которые расположены в глубине двора, совсем другая атмосфера: обшарпанные фасады и протекающие водостоки, а жильцы тяжело дышат на крутых лестницах; в этом мирке плата за жилье осталась на уровне 1948 года. На третьем этаже с начала Второй мировой войны живет армянка, над ней – старая дева семидесяти восьми лет, которая рядом с ней выглядит почти молодой, и маленькая старушка с двумя кошками. На третьем живет еще одна женщина, такая незаметная, что никогда не знаешь наверняка, дома она или нет, а в студии два студента – двадцатилетние парни, которые громко включают музыку. Время от времени Людовик покрикивает на них, чтобы успокоить старичков, особенно девяностолетнюю парочку со второго, они уже не слишком в форме, но все еще скрипят себе потихоньку, еще держатся за жизнь, чтобы не покидать свое жилище.

4

RER (R'eseau Express R'egional d’^Ile de France) – Региональная скоростная сеть Иль-де-Франс.

Самое поразительное в квартале – все эти пустующие квартиры, окна без света, настоящая странность в Париже, где не хватает жилья. В отремонтированной части дома четыре большие квартиры, две из которых сдаются понедельно, но, поскольку там нет ни кондиционеров, ни лифта, они не пользуются большим спросом и часто пустуют. Время от времени там проводят по нескольку дней туристы; когда они вселяются или съезжают, слышны звуки, которые издают их чемоданы и сумки на колесиках; но это мнимые соседи, исчезающие так же быстро, как и появились, а потом неделями опять ничего. В левом крыле квартиры даже не сдаются, они все необитаемы, их владельцы абстрактно блуждают по разным сайтам, сравнивая стоимость квадратного метра и все ожидая, когда вновь начнется рост и цены поползут вверх. Преимущество этого дома в том, что он спокойный. Насчет остального Людовик не задает слишком много вопросов, эти инвестиционные игры на квадратных метрах, которые стоят в десять раз дороже, чем гектар жирной земли, выше его понимания, как и многое здесь, в Париже.

Окна на его лестнице плохо закрываются, ступеньки скрипят. Чтобы сделать свою квартиру пригодной для жизни, он произвел минимум работ: подлатал трубы центрального отопления и поставил новую душевую кабинку, поскольку в прежней лилось из всех щелей. Порой кто-нибудь из соседей по лестнице «С» зовет его на выручку, потому что все видели, как он что-то мастерит и что у него даже есть сундучок с инструментами, которыми он умеет пользоваться. Людовик уже не раз выступал в роли спасителя, то закрепляя разболтавшуюся раковину у одного, то прочищая сифон у другого, а у маленькой старушки, живущей рядом, даже заменил все розетки, хотя терпеть не может возиться с электричеством. Неоднократно выручал соседей, зная, что в Париже любая поломка воспринимается как драма: простой засор раковины умывальника, протечка, переставшая открываться дверь здесь сразу же принимают гигантский и неизбежно разорительный масштаб. Хотя это всего лишь часть жизни. Вещи ломаются, чинятся, одно вытекает из другого. В фермерском хозяйстве вечно приходится что-то чинить, мастерить, ко всему прикладывать руки, в деревне он даже постоянно этим занимался.

Свою двухкомнатную квартирку он снимает за шестьсот евро, на его взгляд, это непомерно дорого, хотя на самом деле ему здорово повезло. Это жилье нашел ему сам босс – при взыскании долгов есть немало способов улаживать дела. Когда его спрашивают, чем он занимается, он говорит, что юридическими консультациями. В любом случае он от природы не болтлив, да к тому же глубоко комплексует из-за парижан. Они дают ему почувствовать, что он нездешний. Пригороды в этом отношении не лучше, даже если со временем он чуть больше узнал о них, там в ходу совсем другие условности и правила, в которых он тоже ничего не смыслит. Хотя Людовик довольно быстро догадался, нанося свои визиты, что его частенько принимают за легавого – из-за кедов. Уже не раз задохлики в едва прикрывающих

задницу штанах устраивали себе игру, задирая его, просто потому, что сбиваются в стаю, это он тоже сразу же сообразил, а стайные рефлексы заразительны как в зоне пригородной застройки, так и в городах, где быстро замечают чужака, даже быстрее, чем в деревне. Никогда бы ему не пришло в голову, что на окраинах большого города непрошеного гостя засекают так же быстро, как и в убогой деревушке, но в обоих случаях проявляют одну и ту же подозрительность. Иногда, едва сойдя с электрички или пригородного автобуса, он уже знает, что за ним наблюдают, как за незнакомцем, который прогуливался бы вечером по берегам Селе. Он вполне это чувствует, ведь там, куда идешь, оказываешься в другом месте, а значит, приходится быть вечным чужаком.

Аврора толкает дверь дома в девять часов вечера. Из-за бесконечных объяснений с экспертом-бухгалтером ей пришлось поздно уйти с работы, она устала до изнеможения и уже готова нырнуть в темноту своего двора, но тут ее неожиданно со всех сторон заливает светом, потому что горят все наличные лампы: та, что над входом, и другая, у решетки, и даже дальняя, что в глубине двора. Никогда еще все дежурные лампочки не зажигались одновременно. Однако хуже всего карканье, которое становится все громче по мере того, как она идет по вестибюлю – яростное, оголтелое, словно пернатые совершенно обезумели. «Если вороны дерутся, это предвестие великих бедствий», – прорицали то ли римляне, то ли греки, она уже не помнит, потому что гвалт стоит такой, что дальше некуда, птицы возбуждены даже больше, чем когда-либо, совсем сошли с ума из-за кутерьмы, переполошившей весь двор. Она резко толкает решетчатую дверь вестибюля, возмущенная этим столпотворением, и натыкается на невероятную сцену: разросшиеся вокруг деревьев кусты ходят ходуном, словно там мечутся, колебля покрывающий стволы плющ, какие-то ополоумевшие животные, она слышит их завывания, зловещие вопли, которые удесятеряются карканьем воронов, и конца этому не предвидится… Тогда она бросается вперед и, превозмогая страх, лупит изо всей силы сумочкой по листве, желая прогнать этих обезумевших тварей, устроивших там драку, но вдруг посреди кустов выпрямляется какой-то мужчина. Для нее это полнейшая неожиданность, все равно что столкнуться нос к носу с грабителем. Листья отчасти закрывают ему лицо, но она узнает соседа, с которым не любит встречаться, и этот тип пялится на нее с ухмылкой – столь же леденящей, как истошные крики воронов наверху.

– Какого черта вы тут делаете?

Не желая поддерживать разговор в таком тоне, Людовик хранит совершенное хладнокровие. Для того, кто грубо на вас нападает, нет ничего хуже спокойствия противника. На верхних ветвях деревьев вороны орут как оглашенные, негодуя, что их потревожили, карканье становится все истеричнее и ощутимо пронзительнее. Людовик крутит плечами, выбираясь из кустов, чьи ветки переплетены так густо, словно это живая изгородь, и вылезает оттуда, весь в листьях плюща и веточках, зацепившихся за свитер, потом перешагивает низенький заборчик, который опоясывает эти маленькие джунгли, и поднимает руки, чтобы продемонстрировать пару кошек, которых держит за шкирку. Бедные животные висят, как два вредителя, угодившие в ловушку. Он поднимает их довольно высоко и приближается к Авроре.

– О нет, только не держите их так! Вы же делаете им больно.

– Не беспокойтесь за них.

Мяуканье кошек, карканье воронов и этот тип, топчущий ее цветы, – все это чересчур для нее… Она взрывается:

– Вам тут нечего делать, тут полно цветов, которые я посадила…

– Да не трогаю я вовсе ваши цветы, я всего лишь кошек отсюда забираю, они удрали от мадемуазель Мерсье, маленькой дамы с четвертого, она аж заболела, когда они пропали. Только надо полагать, никуда бы они не делись, кошки вообще-то трусоваты.

Не слушая его, Аврора осматривает края клумбы, проверяя, уцелели или нет ее гиацинты, кустики петрушки, шалфея и базилика, она так зла на этого вандала, что дрожит. Людовик наблюдает за ней, по-прежнему держа кошек в руках.

– Вам бы тут проредить все это надо, не стоит сажать другие растения так близко к самшиту, это губит корни, знаете, самшит ведь ядовитый…

– Что вы в этом смыслите?

– Я что хочу сказать, вам стоит его подстричь, даже деревьям ветви подрезают, когда они до крыши достают, а то греха не оберешься, случись ветер посильнее…

– Вы что, тут хозяин?

– Нет, но в деревьях неплохо разбираюсь.

Он ответил ей с раздражающей улыбкой. Так улыбается тип, который ничем не смущается и бесит своей самоуверенностью. Самым возмутительным для Авроры были эти кошки, которые извивались в вытянутых руках, пытаясь его оцарапать, две бедные зверюшки, угодившие в лапы к этому извергу, а еще эти непрекращающиеся карканья наверху, такие же оскорбительные, как ухмылка этого человека, можно подумать, что между ними есть что-то общее. Она впервые видит вблизи своего соседа и понимает теперь, почему до сих пор никогда с ним не здоровалась.

Людовик поднимает голову в сторону птиц и бросает словно в шутку:

– Похоже, вы их раздражаете.

– Раньше здесь не было воронов.

– Когда раньше?

– Раньше… Можно подумать, что вам нравится их дразнить.

– Да нет, я, знаете, люблю природу. И вот доказательство, – сказал он, кивнув на кошек, – все что мяукает, кричит, каркает – это жизнь!

Аврора снова берется за пакеты из магазина, возмущенная тем, что приходится терпеть такую пытку в своем дворе. Эти вопли, этот тип, эти мяуканья… сегодня вечером собственный двор ее совершенно затерроризировал.