Опасная тропа
Шрифт:
— Ты скажи нам ясно, туман не напускай… — Али-Булат хочет вернуть директора к начатому разговору, — что это за инициатива, которую будто бы губят чабаны?
— Дочь твоя, Али-Булат, проявила инициативу, призвала всех выпускников остаться работать в селе, а ты… Нет, не думал я, что такое сделаешь. И такого парня, как Усман, обидел… Клянусь, я ехал сюда и думал, увижу свалку. Сирхан, не снеся такого оскорбления, набросился на тебя, и ты отбиваешься. Ха-ха-ха! Приехал разнять вас, а вы как ни в чем не бывало пасете рядом своих овец, тогда как весь аул теряется в догадках.
Усман был занят собакой и не слышал, о чем ведут речь старшие.
— А это наше личное дело, Ражбадин! Да, да, личное, — хмуро отвечает Али-Булат, подправляя огонь под чабанским
— Нет, это государственное дело, — переворачивается на траве Ражбадин, — комсомолка Асият это поняла, а вы…
— Ты что, приехал нас рассорить? — расстегивая ворот рубашки, присаживается Сирхан. — Если хочешь знать, директор, это я настаиваю на том, чтоб невестка моя была достойной моего сына, пусть продолжит учебу, окончит институт и тогда, пожалуйста, спляшем на свадьбе.
— Ах, вон как?!
— Вот так…
— А что подумают люди? Или до этого вам дела нет? Асият выступила, призвала других, зажгла их, а сама… получается так, как если бы я, командир, поднял солдат в атаку, послал их под пули, а сам ушел в штаб пить чай? Разве не так, ну что носы повесили?.. Не любите критику? Что, раздумали меня хинкалом угощать? — Веселым, оживленным сделался директор, будто попал в свою стихию. — Учтите, старики, река не должна менять свое русло.
— Хинкал сейчас будет готов, уже кипит, — кричит дежурный чабан, в обязанности которого вменяется готовить обед для остальных.
— В пяти местах мясо пережевано, на боку рана особо опасная. Вряд ли выживет, — с сожалением говорит Усман и устало валится рядом с нами на траву.
— А ты на то и врач, чтоб она выжила. Самая лучшая собака в отаре. Ты что, — метнул Сирхан недовольный взгляд в сторону сына. — Ты меня не возмущай, сын. Вы думаете, это я стерегу свою отару? Нет. Это она, моя верная собака, все делает за меня. Я даже не знаю, как благодарить ее. Без слов она меня понимает, сядет и смотрит на меня, ловит мой взгляд. И вот стоит мне подумать, как бы вон ту или другую часть отары повернуть, чтоб она не вошла в кусты рододендрона — они отравляют ягнят, — как тут же мой Ятим подбежит и повернет овец. Умная собака. Нет, не собака, а лучший друг… — Вдруг мой слух был обласкан ровной, плавной, без задоринки, сладкой речью, я с удовольствием слушал речь Сирхана. — Было это года четыре тому назад. Помню, мне стало плохо на пастбище. И меня отвезли на машине. Так Ятим следом за машиной бежал до самой больницы. Я об этом и не знал, только утром услышал я, как у окна палаты, где я лежал, скулит зверь. Выглянул, открыл окно и увидел своего Ятима. И собака увидела меня. Нет, вы себе представить не можете мою и ее радость, когда мы увидели друг друга. Человек так не может радоваться, нет. Ятим и залаял, и на задние лапы встал, и подбежал, демонстрируя передо мной свою ловкость и быстроту, и на стену бросился… Я вызвал няньку и попросил, чтобы она принесла немного костей и мяса. Так вот этот самый Ятим пятнадцать дней от моего окна не отходил, пока я не выписался. А вы говорите, собака, — продолжал Сирхан. — Иная собака умнее человека и вернее, да, да, с кем угодно, с ученым могу поспорить и доказать это… — заключил свой рассказ Сирхан и еще раз твердо повелел сыну: — Ты обязан спасти эту собаку. Когда я буду умирать, делай что хочешь, но сейчас собаку — друга моего — спаси!
— Ну что ты на него набросился? Сын твой достоин вежливого к нему обращения, — замечает директор.
Али-Булат после упреков Ражбадина как-то сник и молчал, возился у котла, снимая деревянной ложкой навар, не желая, видимо, показывать своего раздражения.
— Достоин или не достоин, мне лучше знать, я отец, — срывающимся голосом возразил Сирхан.
— Да, ты отец. Но не справедливый к сыну отец.
— Как? — заволновался Сирхан. — Что это сегодня с нашим директором, чего он хочет?
— Ничего. Ты дал обещание, что если Усман после института вернется в аул, купить машину?
— Иди, шашлык готовь! — прикрикнул Сирхан на сына. — Зачем ему машина? Водить он не умеет. Наделает бед.
Вдруг, как
— А вы жаловались, что дождя нет, пожалуйста, все по заказу! — смеется Усатый Ражбадин.
— Не значит ли это, что ты к нам лицом повернулся? — с явным облегчением и мелькнувшей на губах улыбкой спрашивает Сирхан. В глубине души он все же, как отец, был доволен, что о его сыне так лестно отзывается директор. — Строительство твое никуда не денется, раз начато, то и конец будет.
— Друзья мои, поверьте, мне очень хочется и не терпится поскорее увидеть этот конец! — говорит, потирая руки, Ражбадин. Он ломает на колене чурек и аккуратно раскладывает куски на клеенке. Выложили мясо на большой деревянный поднос, от него пошел пар… Подали в отдельных тарелках хинкал — галушки из теста и отдельно приправу — чеснок с орехом. И все это под веселым, задорным дождем, освещенным солнцем.
Али-Булат достает из хурджина бутылку коньяка и ставит перед гостями. Сирхан выкатывает из палатки небольшой запотевший бочонок вина.
— Ты что это, Али-Булат, задобрить меня хочешь? — стал допытываться Ражбадин. — Надо полагать, что ты одумаешься насчет Асият?
Тучи на Усишинском перевале густеют и чернеют, и их прорезают ломаные стрелы молнии. И в зареве заметны полоски большого дождя, ринувшиеся на землю вместе с проникающими сквозь тучи лучами солнца. А здесь вот, где мы, изредка накрапывает. На камни падают большие капли и тут же высыхают. На западе холмы, горные вершины, обросшие редким лесом, просвечиваясь на солнце, походили на красные гребешки, а более кряжистые горы — на диковинных животных. С двух сторон до нас доходит шум воды. Эту местность, называемую шатром Аббаса, обтекают реки. Хоть ненадолго, но здесь настоящий отдых для человека. Отдых, дающий возможность подумать о жизни, что она все-таки прекрасна, несмотря на ее неустройство и трудности. Ты ощущаешь себя частицей всего того, что окружает тебя, ты словно сливаешься с природой. И как близка речь Сирхана ко всему, что ты видишь и чувствуешь вокруг. Как чиста, без примеси эта речь, — даже сложные вещи он выражает просто и ясно, и слушать его — огромное удовольствие. Будто где-то в пустыне сохранился уголок, прекрасный оазис с пальмами и голубым озером, похожим на бирюзу, вправленную в золотые зубцы. И будто этого оазиса не коснулись ни шум моторов, ни дым заводских труб, ни запах асфальта, ни выхлопные газы.
Говорил он так легко, будто брал эти слова с камней, с веточек, деревьев, срывал с трав, снимал с шума реки, с каплей дождя, брал у птиц. Не раз ловил себя на мысли, что я, учитель русского языка, завидую ему, его речи. И сожаление охватило меня от мысли, что Сирхан — это последний из могикан нашего родного языка.
Все молча принялись за еду. Мясо было очень вкусное, и я ел с удовольствием, ведь нечасто приходится учителям сидеть за такой трапезой. Теперь я понимаю, почему все чабаны бывают здоровые и краснощекие.
Ливень коснулся нас только краем. Дождевые тучи уползли к юго-востоку, в сторону Кайтага. И как все в природе прекрасно, омытая дождем земля будто нарядилась в новое платье. Какая чистота, как легко и свободно дышится! В воздухе смешался запах цветов и травы. Блестит всеми красками радуга — дух чистоты и красоты. Одним концом, кажется, она опирается здесь, где мы стоим, пораженные и удивленные, а другим — на противоположный склон, где отвесные скалы. Радугу у нас называют цветком здоровья.