Опасные мысли
Шрифт:
Охранники поправили пистолеты на поясах и пьеса началась. Лубенцова заговорила, подглядывая нервно в честные глаза Цвигуна, кивалы — закивали. Для начала Лубенцова отказалась пригласить несколько десятков свидетелей, выставленных мной, даже не упомянув о тех других десятках, которых я не знал, которые сами писали заявления из лагерей и заграницы, требуя вызвать их в качестве свидетелей. Ну, это было с ее стороны предусмотрительно и по советскому закону даже не вполне беззаконно. Потом она запретила всем сидящим в зале подходить к окнам. Что ж, и это было не совсем бестолково: зачем, право, смущать «публику» внутри видом публики снаружи? Однако, после этого она объявила, что Хельсинкская группа не имеет отношения к делу Орлова, [14] запретила адвокату, прокурору, и мне, и кому бы там ни было зачитывать какие бы то ни было документы пятидесятидевятитомного дела, красовавшегося на столе, и запретила даже — упоминание
14
Тремя днями позже ТАСС нагло обвинил МИД Великобритании в нарушении Хельсинкских соглашений за выражение озабоченности в связи с моим судом! («Таимо, 19 мая 1978.)
Надо было решать, участвовать ли в таком процессе. Мне хотелось продемонстрировать своим детям, иностранным корреспондентам и реальной публике абсолютную справедливость документов Хельсинкской группы и абсолютный идиотизм КГБ. Поэтому я решил участвовать.
Перед прокурорским допросом, в первый день утром, я сделал заявление суду: «Чтоб не тратить попусту время, объясните, пожалуйста, прокурору, что я принимаю на себя всю ответственность за содержание документов Московской общественной группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР, но на вопросы кому, где и когда они передавались, отвечать отказываюсь».
Никто, на самом деле, и не собирался тратить время попусту. Судья, правда, бегала к телефону каждые пять минут за руководящими указаниями и, соревнуясь с прокурором, то и дело прерывала меня, когда я пытался говорить, и, на все это тратилось время, — но не попусту, не попусту: им удалось управиться с судом за считанные три дня. На допросы свидетелей ушло всего шесть часов. Да, правду сказать, и шесть-то часов разбазарить неизвестно на что, после пятнадцати месяцев такого труда над 59 томами такого дела было для КГБ тяжелой жертвой. И без того у гебистов было работы по горло. Во время суда обыскивали сыновей и Ирину по четыре раза на день, а когда изымали магнитофоны, которые Дима и Саша спрятали под рубашками, то и поколотить пришлось. (После этого Ирина, Дима и Саша восстанавливали процесс по памяти, так как и записи судья запретила также.) На третий день, на обыске, одна чекистка на глазах у пяти чекистов-мужчин раздела Ирину почти догола. Если бы Ирина сопротивлялась, ее могли бы арестовать и дать срок по статье 190-3. Она не сопротивлялась, но и не помогала им. Они одели ее кое-как, ожидая, видно, что, вот сейчас, она разревется, приведет себя в порядок и убежит домой. Вместо этого она вышла на улицу в растерзанном виде, чтобы показать всем, что творится на этом суде. Когда президент Картер публично осудил весь ход процесса, он упомянул и этот эпизод.
У меня тоже работы было по горло за моим барьером, который я использовал как бюро для своих четырех толстых тетрадей — выписок из дела и из Уголовно-процессуального кодекса. Как ясно предупредил меня Шальман еще в Лефортове, забота о моей защите лежала, в основном, на мне самом, фактически именно я проводил перекрестный допрос свидетелей, выступавших на второй день суда. Согласно советскому закону, свидетели не подразделялись на «свидетелей обвинения» и «свидетелей защиты», потому что в деле присутствовала только одна сторона, Истина. И обвинение и защита могут представить своих свидетелей, но не они, а судья решает, кто из свидетелей засвидетельствует истину. Лубенцова решила, разумеется, что на это способны только свидетели КГБ.
Они были фантастически не подготовлены, особенно те, что допрашивались в первой половине дня до перерыва на обед; хотя я понимаю, как трудно им было доказывать клеветнический характер моих и группы многочисленных обращений и документов, не цитируя ни текстов, ни даже названий. Старались они честно. Когда я спросил одну из свидетельниц, психиатра профессора Блохину, почему Леонида Плюща в конце концов освободили из спецпсихбольницы, она с потрясающей уверенностью ответила: «Потому, что его психическое состояние улучшалось и постепенно пришло в норму». Однако к моему делу были подшиты акты психиатрической экспертизы, подписанные профессором Блохиной, свидетельствовавшие, что психическое состояние Плюща непрерывно ухудшалось! КГБ сунул их в мое дело в качестве опровержения обвинений, что Плющ содержался в спецпсихбольнице по политическим причинам. Продираясь сквозь крики судьи — «Читать документы запрещено!» «Запрещено!» — я зачитал акты экспертизы по своим выпискам из дела. Покраснев, глядя на меня змеиными глазами, Блохина не нашлась, что
Зато все послеобеденные свидетели начинали свои показания абсолютно одинаковыми формулами: «Во-первых, я хочу заявить, что подтверждаю все свои показания, данные на предварительном следствии». «Во-вторых» у всех одинаково отсутствовало. Видно это было все, что они смогли запомнить из обеденной инструкции КГБ. Показания свидетелей были столь идиотичны, что половина этих людей не была упомянута вовсе в приговоре, а другие были фактически лишь поименованы.
На третий день обвинитель и я, оба, должны были представить суду те документы дела, которые поддерживали наши противоположные версии. Но как это было сделать, если документы скрывались в пятидесяти девяти томах там на столе, и обеим сторонам было запрещено даже произносить их названия? Емельянов просто указал номера томов и страниц. Я дал фактически тот же самый список, но зачитал названия документов. После этого прокурор произнес свою обвинительную речь (записано Ириной):
«Товарищи! Шестьдесят лет назад совершился величайший в мире переворот. Под руководством коммунистической партии рабочие и крестьяне захватили власть в свои руки… В настоящее время советские люди приступили к строительству коммунизма… Чтобы опорочить наш строй, изобретаются домыслы о «различных вариантах социализма», например, о «демократическом социализме»… Империалисты лучше всех осведомлены, как хорошо на самом деле живут советские люди, и это вызывает их ненависть». [15]
15
Такие речи против демократического социализма не помешали Емельянову при Горбачеве стать главным прокурором города Москвы.
Когда Емельянов вытянул последнюю ноту своей историко-истерической арии, я сделал заявление об отказе от защитника, чтобы получить право самому произнести защитительную речь. И если до этого момента «публика» была более-менее спокойна, то далее сценарий требовал какофонии. С начала и до конца моей речи — приблизительно два часа — они орали: «Расскажи лучше о своем преступлении! Вы и здесь ведете свою пропаганду!» — и еще черт знает что — мне трудно было разобрать. Они замолкали только тогда, когда мою защитительную речь перебивали сами судья и прокурор. Затем я перешел к своему последнему слову, на которое имеет право каждый подсудимый. «Вы можете приговорить меня к семи годам тюрьмы и пяти годам ссылки, вы можете расстрелять меня, но я убежден, что подобные суды не помогут устранить те беды и недостатки общества, о которых свидетельствуют документы Хельсинкской группы и, о которых я пытался здесь говорить. И если…» На этом месте судья и кивалы покинули зал заседаний… Солдаты стали выводить меня. Дима, сложив рупором ладони, успел крикнуть:
«Отец, ты выиграл процесс!»
Приговор зачитывался на четвертый день. Из презрения к этому суду Ирина и Дима отказались слушать вердикт стоя. Три раза Лубенцова требовала от Ирины встать, три раза та отвечала: «Я не уважаю ваш советский суд», — потом вдруг бросилась на скамейку и обхватила ее руками. Трое мужиков тут же бросились отрывать Ирину от скамьи, Дима бросился отрывать мужиков от Ирины, я удержал себя, чтобы не прыгнуть через барьер, двое зубоворотов скрутили Диме руки и вывели из зала суда. Саши в этот момент не было, он готовил бумаги к защите диплома; когда он приехал, маленькая Ирина стояла вертикально между двух огромных медвежатников. [16]
16
Только в 1989 году я узнал, что, когда Диму вытаскивали из суда, Сахаров пытался пробиться в суд. «Высокий, начинающий лысеть мистер Сахаров крикнул: «Пропустите меня! По закону всем гражданам разрешено присутствовать на чтении приговора». Полиция (милиция) пыталась навести порядок, но, как утверждают свидетели, возникла потасовка. Миссис Сахарова дала пощечину одному милиционеру, а ее муж ударил другого, пытавшегося задержать его. Милиционеры схватили мистера Сахарова за руки, втолкнули его и его жену в машину и увезли. «Нобелевскую премию Орлову!» — выкрикнул мистер Сахаров из автобуса. Их освободили через пять часов». (Интернейшенл Геральд Трибюн, 19 мая 1978.)
В конце чтения «публика» взорвалась аплодисментами, криками: «Мало! Нужно дать ему больше!» — приговор был семь лет исправительно-трудовой колонии строгого режима и пять лет ссылки.
Капитан КГБ Орехов узнал еще до суда, что КГБ решил дать мне «7+ 5», и через Марка Морозова предупредил об этом диссидентов. Московскую Хельсинкскую группу и Сахаровское окружение. Нужно объяснить общественности, сказал он, что этот суд — фикция. Но никто ему не поверил.
Едва ли кто верил ему и прежде.