Опасный дневник
Шрифт:
Никита Иванович нахмурился.
— Не было у меня таковых приказов, — процедил он сквозь зубы. — То есть не уступал Порошину власти над всеми комнатными великого князя, это его высочество придумал.
Он постучал пальцами по столу и начальственным голосом отдал распоряжение:
— Впредь чтобы один на один с великим князем никто не оставался. Очень дурно его высочеству так изъясняться, а того хуже, если речи его происходят от чьих-либо внушений.
— Совершенно справедливо изволили заметить, ваше сиятельство, — зашептал Остервальд, — это внушение Порошина. У них с великим
— Что ж за уговор такой? — спросил Панин. — Может быть, это и ничего, ежели его высочество при напоминовении об уговоре смирен бывает?
— Так бы совсем ничего, — сказал Остервальд, — но беда вот какая. Порошин велит, чтобы цесаревич только ему одному подчинялся, и все по изволению порошинскому делал, а других, — и ваше сиятельство тоже, простите великодушно, — не слушался. А ведь это куда как далеко завести может!
— Да… может… — повторил Панин.
— Ваше сиятельство, — опять заговорил Остервальд, — я место для постройки дома выбрал на Казанской улице, а средств к тому не имею, и помощи ждать, кроме как от вашего сиятельства, не от кого…
— У меня также денег нет. Надобно вам просить великого князя, он согласится, а я буду предстательствовать за вас у государыни, — сказал Панин. — Не скрою, сударь, однако, что, дело свое сделав, то есть о Порошине доложив, отменно скоро воздаяния требуете… Поспешность такая не всегда бывает уместна. А впрочем — ничего…
Глава 10.Большие маневры
Люблю воинственную живость
Потешных марсовых полей,
Пехотных ратей и коней
Однообразную красивость…
Весна пришла скорая, славная, восемнадцатого мая Двор покинул Зимний дворец и перебрался в Летний. Однако вольности прогулки великому князю не было: лишь раз-другой он проехал в карете по Петербургу.
Уроки продолжались в обычном роде, но Порошин стал не очень доволен своим воспитанником. Он занимался неохотно, перестал рассказывать о своих играх, ссорился с Куракиным. Увидев, что компаньон трусоват, Павел по вечерам пугал его, выскакивая из-за углов, и заставлял плакать.
Что ж, Порошин был уже достаточно умудрен опытом и знал, что в придворном кругу приливы и отливы расположения высоких особ не редкость. Он твердо решил не огорчаться такими обидами и следовать раз навсегда принятой системе — делать свое дело, быть спокойным, бодрым, не расстраиваться от ядовитых намеков, злых шуток, прямых выпадов со стороны завистников и клеветников.
Холодность цесаревича — следствие наговоров, дурные мысли рассеются, и случай этот будет завтра забыт. Поссорились — помирились, так уж бывало, — думал Порошин. Как же должен быть рассмотрителен государь, чтобы не впадать в заблуждение, уметь отделять дурных
Но как научить великого князя отличать неправду от правды, правильного человека от плохого? Об этом не говорилось в книгах, что прочитал Порошин, и он чутьем искал решения своей педагогической задачи. Иногда он обращался к великому князю с открытым поучением и требовал от него самостоятельности мнений.
— Весьма не много таких людей, ваше высочество, — говорил он, — которые могут судить о делах и о безделках по своему просвещению и вкусу. Большая часть человечества их слушает и затем пересказывает их оценки, одни — по слепоте своей, другие — из подлости. Бывает, что некоторые люди из упрямства что-либо хвалят или ругают. Вашему высочеству надобно остерегаться, чтобы не попасть в дурные судьи. Нельзя также упорствовать в вашем мнении только потому, что оно ваше. Нужно выслушивать людей умных и просвещенных, но и в их речах придавать цену только чистым и здравым рассуждениям. В государе все это легче примечается, чем в любом другом человеке, потому что великое множество глаз на него смотрит с надеждой.
Павел соглашался с Порошиным, обещал поступать по его советам, однако благоразумия ему хватало ненадолго…
Вскоре после переезда в Летний дворец размолвка повторилась.
Когда в тот день Порошин явился на дежурство, великий князь кушал чай в опочивальне. Он ответил кивком на приветствие и продолжал вылавливать из чашки размокший сухарь. Было ясно: Павел недоволен своим кавалером, может быть, гневается на него и хочет помучить, прежде чем начнет объясняться.
Порошин старался припомнить, что в его словах или поведении могло вызвать эту немилость, но тщетно — память ничего не подсказывала. Накануне он и в беседах участия не принимал, разве что в чужую речь вставлял свое слово.
«Очевидно, дело не в моих поступках, а в наговорах, — подумал Порошин. — Но кто наговаривал и зачем?»
Он притворился, что не замечает нахмуренного лица мальчика, и рассказал о том, что вчера на Морской улице приключился пожар. Сбежался народ, и огонь потушили.
— Во время этого пожара, — продолжал Порошин, — четыре каких-то гвардии офицера напали на шедшего по улице человека в кафтане малинового цвета, с позументами, и все очень кричали. А потом человек этот вынул шпагу, встал в позитуру, и офицеры от него отошли.
— Человек в малиновом платье уж конечно был немец, — сказал великий князь.
— Из чего изволили заметить, ваше высочество? — спросил Порошин. — В точности мне узнать не привелось, но по голосу его похоже, что русский. Да уж не думаете ли вы, что наш человек не мог иметь столько предприимчивости и мужества? Ежели так, то чувствительно изволите ошибаться. Храбрость российского народа и многие изящные его дарования как по истории известны, так и на нашей памяти в последнюю войну всему светит доказаны и от самих неприятелей российских признаны.