Опавшие листья
Шрифт:
— Фельдфебель! ведите роту!
Купонский вышел перед фронт и скомандовал:
— Ррота, на пр-р-р-а-а-в-во! шагом — маррш! Тишина фронта нарушилась двумя четкими стуками: р-раз-два.
Чуть покачнулись ровные стриженые головы, вытянулись левые ноги, отбили по полу — и раз-раз, раз, звучно стуча по залу, рота стала выходить из помещения.
В коридоре, за арками, строилась 2-я рота. Чей-то зычный бас из-за колонны заревел по адресу проходивших:
— У-у! Жеребцы-ы! «Жеребцы» не остались в долгу.
Из строя несколько человек ответили:
— Извозчики-и!
По
Служители в белых рубахах разливали из медных чайников горячий, медовый сбитень с чаем.
Задумываться, тосковать Феде не приходилось. От чая надо было спешить на лекции, которые начинались в восемь часов. На дворе еще стояла зимняя ночь, город спал, а в ярко освещенных лампами классах, за черными столами сидели юнкера и, нагнувшись, тянули штрихи ситуационного черчения или слушали вдохновенную лекцию молодого капитана генерального штаба Николая Петровича Михневича, с указкой в руке повествовавшего у большого разрисованного акварелью плана о сражении у Верта-Фрошвейлера, о победе германцев над французами и о том, как на другой день соприкосновение между армиями было потеряно. Михневич приносил юнкерам прекрасные гравюры с картин Невилля и Детайля, говорил о подвигах, о славе, о чести и о красоте смерти за Родину. Его сменял профессор фортификации. В классе наступала тишина, все сидели, уткнувшись в большие тетради, а профессор, засучив рукава своего сюртука, становился у доски и чертил какой-нибудь полигональный фронт. В классе был слышен короткий стук и скрип мела да напряженно сопели юнкера.
Перед обедом, когда в классе становилось холодно и на замороженных стеклах появлялись желтые лучи низкого зимнего солнца, приходил веселый рыжий полковник Барановский, рассказывал об атомах, о теории Менделеева, писал загадочные формулы, и все сводилось к изготовлению пороха, пироксилина и нитроглицерина.
— Холодно, — говорил он, похаживая между столов. — От того холодно, что голодно. В брюхе пусто. Не происходит химического сгорания веществ. Пообедаете — заработают в желудке кислоты и согреетесь…
В столовой у накрытых столов пели хором молитву и садились по команде. Все начальство являлось к обеду. Генерал-лейтенант Рыкачев, суровый, прямой, в длинном сюртуке с Георгиевским крестом, появлялся из маленькой комнаты, где стояло учебное орудие, весь батальон вскакивал как один человек. Дежурный по столовой шел с рапортом, и дружно, так, что долго по углам звенело эхо, отвечал батальон: "Здравия желаем, ваше превосходительство!"
Ротный шарил глазами по столам, и слышались его замечания:
— Александров, рыбу ножом не режут. Будете офицером, попадете в приличное общество, может быть, удостоитесь приглашения ко двору, и вдруг рыбу — ножом!
— Гаврилов, после занятий постричься. Ишь, какие вихры отпустили. Вы не студент.
От обеда уходили поодиночке. У дверей столовой стоял начальник училища, и юнкера
После обеда на лекции мозги работали туго. Изящный капитан Коленкин, мягко позванивая длинными шпорами на маленьких сапогах, ходил по классу и рассказывал об устройстве орудия, о муфтах, затворах, трубах, винтах и прорыве газов.
С лекций возвращались в половине второго и шумно переодевались. Складывали маленькие сапоги и длинные шаровары, надевали высокие сапоги, бескозырки, ремни с желтым кожаным подсумком и разбирали винтовки.
На дворе было пятнадцать градусов мороза. Рота выбегала на занесенный снегом плац в одних мундирах. Щипал мороз уши, стыла ладонь от холодного затылка приклада, и то и дело раздавалась команда:
— Рота, бе-е-гом — марш!
Часто бил барабан, скрипел под носками снег, паром дыхания окутывалась рота, и слышался подсчет: "раз, два, три, четыре, ать, два, ать, два".
Лица становились пунцовыми.
Ротный командовал — "Ша-а-гом — марш!" Твердо били ногою юнкера, но ротный был недоволен, он поглаживал рыжие бакенбарды и протяжно говорил:
— Но-оги нету! На носок больше! Прямее ногу. Отбить шаг! Барабанщик, ударь! Гонять буду!.. Ноги нету!
Когда час подходил к концу, уже не было холодно, бурно носилась кровь под тонким сукном мундира и бессилен был мороз.
С громом «ура», врассыпную, на перегонки, через плац бежала в подъезд рота, а из другого подъезда выходила другая рота на утоптанный плац.
В помещении протирали винтовки, отогревали руки и уши и строились на "ружейные приемы". Стояли навытяжку, держа "на плечо". По фронту медленно шагал штабс-капитан Герцык, и слышались скучные поправки:
— Разверните приклад… Чуть доверните… Возьмите больше в плечо… Не заваливайте плечи. Поднимите правое ухо…
В конце часа медленно бил барабан редкий шаг и по одному проходили юнкера с ружьями на плече весь длинный коридор, тянули носок, били подошвой по полу, а подле бегал штабс-капитан и кричал:
— Тверже ногу!.. На весь след, не подсекайте, проносите плавно… Когда нога сзади, носок кверху… Теперь тяните носок!
Ковалась та удивительная выправка, какой не было нигде на свете, усыплялся мятежный дух молодости, дисциплинировалась воля, погасали бурные желания, и тело покорялось духу.
Создавалась русская пехота.
Только внизу, в обширной «чайной», где на артельных началах торговали юнкера сладкими пирожками, булками и чаем, где за маленькими столиками шумно сходились они изо всех рот, они забывали муштру и говорили все, что хотели.
Но никогда здесь не было ученого или тем более политического спора.
Со смехом рассказывали пряные анекдоты, бог знает когда зародившиеся и из века в век повторяемые все с одними и теми же вариантами, мечтали о выпуске, о том, как сами будут заказывать себе обмундирование, разбирали поставщиков: шапочников, сапожников, оружейников, портных. Порой говорили о театре, о литературе, о прочтенном или слышанном. Хвастались, как удалось поклониться свояченице батальонного командира, балетной танцовщице.