Опер любит розы и одиночество
Шрифт:
— Ты хочешь сказать, что у корпорации есть и лесозаготовки? — похолодела я от ужаса. Почему я сама не додумалась до такой простой мысли? Почему мне надо объяснять простые истины? Да ладно, в конце концов, я — женщина. До таких простых истин даже Королев не смог додуматься.
— Да, есть. Вот Гриша и мотался по командировкам. Месяцами пропадал, в машине ел и спал.
— Вы редко с ним виделись?
— Очень редко. Я ведь узнал, что его машина сшибла, месяца через два. Переживал, что на похороны не съездил.
— Кто-нибудь знает,
— Никто. Меня никто здесь не видел. Гриша никому не говорил. Хозяева не приходят, соседей я не вижу. Ни разу не видел за это время.
— Счастливый ты человек, Шаповалов! — воскликнула я, покосившись на бланк протокола.
Иванов молча смотрел на меня, ожидая решения. Да, он прав, решение должна принять я. Кроме меня, некому. Принимать решение — тяжелый груз.
— Костя, придется тебе временно уйти «под корягу». Понимаешь, тебя могут замочить как главного свидетеля. На мебельном комбинате опрошены сотни рабочих, и никто не смог вспомнить, кто такой Сухинин. А чтобы рассказать о его командировках! Ты в опасности. Миша, у тебя есть ключи от дачи?
— Есть, а как же! — воскликнул Линчук, радостно улыбаясь.
Как же, понадобилось его участие в деле, что ж не улыбнуться коллеге.
— Костя, мы спрячем тебя на Мишиной даче, она далеко, в Лужском районе. Эту знаменитую дачу не то что мокрушник, сам черт не найдет, Миша построил ее своими руками в лесу, на отшибе. Даже лесники не знают, что там домик есть. Не знаю, что ты скажешь на работе, но тебе нельзя ехать дальнобоем. Замочат сразу же! Согласен?
— Н-не знаю, — пробормотал смущенный Шаповалов.
— Соглашайся. Жизнь дороже всего, поверь мне. Можно, конечно, в изолятор тебя упрятать, как главного подозреваемого. Но сам понимаешь, в изоляторе тебя сразу отыщут, и тогда кайки. Каюк, то есть. А мы можем спрятать в лесу. Абсолютно надежно, никто не найдет. Все, поехали, уже двенадцать ночи. Иванов, мы с тобой как-нибудь пешком доберемся до дому. А Линчук пусть в Лугу пилит на «жигуле». Идет?
— Как скажешь, — Иванов подсунул бланк протокола Шаповалову.
За что люблю Иванова! Пока некоторые лица о смысле жизни рассуждают, он требует подписать протокол.
— Костя, я не знаю, на сколько затянется твое добровольное заточение, но ты сиди в лесу смирно, дальше избы носа не высовывай. Ты поступил в распоряжение Линчука Михаила Николаевича. Он тебя будет поить и кормить. Ты его слушайся, подчиняйся, он парень хороший, добрый. По крайней мере, в обиду тебя не даст. Если расследование затянется надолго, мы подумаем, как с тобой поступить дальше.
Мы закрыли квартиру, опечатав ее семью печатями. Дверь нарядно забелела белыми нашлепками с круглыми штампами.
«Пусть все знают, что в квартире побывали официальные лица», — подумала я, зловредно наклеивая еще одну нашлепку.
В машине спал невинным сном водитель.
— Миша, скажи ему сам, куда вы направляетесь, я боюсь его. — Я и впрямь побаивалась
— Разберемся, — рассмеялся довольный Линчую
Он до такой степени любит свой лесной домик, что готов мчаться туда в любое время суток.
Иванов уныло побрел впереди меня, прокладывая путь в заваленной снегом тропинке. Мыс ним решили на двоих поделить материальные тяготы частного обслуживания таксомотором.
«Виктор, наверное, проклинает тот миг, когда связался со мной», — я со злостью пинала застывшие комочки снега. Если такой снежочек попадет по голове, мало не покажется. Мокруха не мокруха, но травма черепа обеспечена.
— Виктор Владимирович, я все правильно сделала?
Во мне до сих пор живет маленькая девочка, мечтающая, чтобы ее похвалили за хорошую отметку, за выученный урок, за отличное поведение…
— Надо было его в камеру! — буркнул Иванов и яростно замахал рукой.
На пустынной ночной дороге показалась заблудшая машина, спешащая по своим мужским делам.
А вот и нет, спешащая по своим женским делам. За рулем малинового «Рено» — красивая, даже не красивая, а роскошная блондинка, во цвете молодости, яркая, экстравагантная, самостоятельная.
Иванов мгновенно преобразился. Он забыл о моем существовании и переключил все внимание на красотку. Они горячо принялись за обсуждение автоматических свойств уникального двигателя автомобиля «Рено», обладателем которого и являлась роскошная блондинка. Разумеется, во мне закипела жгучая обида. Вместо похвалы мне сделали замечание, и более того, вычеркнули из памяти, лишь только на горизонте появились белокурые волосы.
«Что ли перекраситься в блондинку? — тоскливо размышляла я, сидя на заднем сиденье. Забытая и брошенная. — Лучше бы я с Линчуком поехала в Лугу».
Обида выжигала душу, пышно разрастаясь букетом диковинных измышлений, прошлых замечаний и упреков. Ветви отчаяния сплели в моей голове целый букет воспоминаний, из которых выходило, что я — абсолютно никчемный человек, никому не нужный и всем мешающий.
— Остановите машину! — приказала я блондинке, нажимая на спинку ее кресла.
Блондинка помертвела от страха. Ужас в голубых глазах красноречиво отразился в боковом зеркальце.
От неожиданности в «Рено» наступила тишина. Даже уникальный двигатель заглох.
«Так вам и надо, толкайте машину сами», — злорадно подумала я, с силой хлопнув дверцей роскошного «Рено».
Когда я с грехом пополам добралась до дома, было уже два часа ночи.
Это самый долгий день в моей жизни — 3 февраля 2003 года. Это не день, прожитый одинокой женщиной, это — целые жизни многих людей, объединенные в одну общую книгу под названием — талмуд, или нет, скорее, протокол. Как я могла вынести на своих хрупких плечах этот день?