Операция «Соболь»
Шрифт:
Они остановились в затишье, в густых, выше человеческого роста, зарослях шаломайника.
— Вот и пришли. Отсюда я и двину на перевал. Доберешься теперь один? Не ровен час — прихватит. Так и на пороге скопытиться можно. А? Лучше я уж провожу тебя.
— Дойду, — ответил Медведев. — Да уж ты-то дома переночуй. Чего тебе из-за меня крюк делать. Всю ночь проплутаешь. Как днем, не отдохнув, пойдешь? Дорога не легкая.
В эту минуту ветер, бушевавший в тайге на сопках, завыл глухо, угрожающе.
— Ишь
— Оно так, — отозвался Казин. — Может, у меня все же переночуешь? Ведь еще семь километров тебе пройти надо.
— Нет, — протянул Медведев. — Лихо мне, но до дому надо добраться.
Медведевым явно овладевало упрямство больного человека, который переоценивает свои силы. Он стремился во что бы то ни стало добраться до родного очага, где, как он был уверен, ему сразу полегчает.
Старик Казин выжидающе смотрел на директора, словно проверяя, сможет ли он добраться до дома. Ночью дорога вдвое тяжелей.
— Нет, Епифан, я домой, — твердо сказал Медведев.
— Присядем тогда, что ли, — проговорил Казин. — Дорога у меня дальняя.
Они присели на нарты. Собаки было поднялись, нетерпеливо дергая упряжь. Казин прикрикнул на них.
Потом мужчины встали и троекратно поцеловались.
— Мало ли что, Епифан, — извиняющимся топом промолвил Медведев. — Может, и не свидимся.
— И ты не поминай лихом, — отозвался Казин.
— Ну, пора. Соболюшек береги. Не простуди, а то пооколеют по дороге.
Казин крикнул на собак, и нарты, на которых стояло восемь клеток с отборными камчатскими соболями, тронулись. Собаки, повизгивая, рвались на бег, но старик сдерживал их прыть.
Через сотню шагов он остановился и стал всматриваться в вечернюю темноту, рассеченную косыми полосами летящего снега. Фигура Медведева была уже еле видна, она словно расплылась в снежной кутерьме.
Епифан снял шапку и перекрестился. Затем двинулся дальше, теперь уже торопя рослых камчатских псов, тянувших нарты с драгоценным грузом. Вскоре между высокими прошлогодними стеблями шаломайника, на два метра поднимавшимися над сугробами, мелькнул огонек.
Упряжка остановилась у крыльца, псы взвыли, ожидая еды и отдыха. Но хозяин и не думал их распрягать. Казин постучал в дверь.
— Кто там? — послышался женский голос.
— Открывай.
— Сейчас, сейчас! — засуетилась хозяйка.
— Что свет палишь? — грубо сказал Епифан, пока женщина отодвигала прихваченную морозом щеколду.
— Да что-то боюсь я одна.
— Эва, на старости лет страх тебя разбирать начал. Скоро?
Дверь в промерзших петлях открылась с ледяным скрипом. На пороге стояла жена Казина в пуховом платке и заячьей безрукавке.
— Заходи, Епифанушка, — приветливо проговорила она с легким поклоном.
Старик ответил ей кивком, долго оббивал снег с олочей и суконных онучей, прошел в комнаты, сбросил
— Ты, Степанида, пойди в нарты юколы положи. Побольше. Дней на десять.
— Уезжаешь? В этакую непогодь?
— Надо, — отрезал Епифан. — Иди, иди.
Накинув полушубок, женщина вышла. Открыв подпол, старик полез вниз и долго копался там. Потом затих.
В доме наступила тишина. Электрическая лампочка, висевшая над столом, ритмично мигала, повторяя перебои далекого движка. Вдруг она замерцала невпопад. На минуту ее ритм снова восстановился, затем нить лампочки опять судорожно замерцала. Наконец лампочка успокоилась.
Вскоре Казин вылез из подпола, нагруженный продуктами, поверх которых лежал небольшой деревянный ящичек.
— Ну, прощай, старуха!
— Поел бы…
— Я через центральную усадьбу, по старой тропе поеду. К Медведеву заверну. Он ждет.
— Что тебе ехать приспичило? И собаки притомились. Пуржит на дворе. А тебя, прости, несет нелегкая. Переночевал бы в тепле.
— Надо! — отрезал Епифан.
Наскоро простившись с женой, старик старательно уложил продукты в мешок. Выйдя из дома, посмотрел, сколько жена положила юколы в нарты, попробовал, крепки ли веревки, приторочившие клетки, и крикнул на собак. Те неохотно поднялись со снега, где лежали, свернувшись клубком, спрятав носы в пушистую шерсть хвостов, и нарты тронулись.
Съехав наискось по крутому склону к ручью, где было совсем тихо и ветер посвистывал лишь в верхних ветвях рябин и ольхи, Казин круто изменил направление и стал торить тропу к невидимым за снежной пеленой крутобоким сопкам.
Шел Епифан нешироким, но спорым охотничьим шагом, раскачиваясь на ходу, перенося, словно матрос, тяжесть тела то на одну, то на другую ногу. Склон становился все круче, но старик будто не замечал этого. Шаг его был по-прежнему ровен и скор. Изредка он оборачивался и голосом подбадривал собак. Обойдя сопку по крутому опасному склону, Епифан прыгнул в нарты и погнал их по пологому скату в долину. Лес здесь был не слишком густым, и, ловко управляя остолом, старик стал быстро спускаться вниз.
Полночь миновала, но Казин и не думал останавливаться. Он гнал собак с такой настойчивостью, словно нарочно выжимал из них последние силы.
Упряжка достигла перевала, когда рассвело. Старик оглянулся назад. Поземка не утихала. Долина тонула в снежном тумане. Окинув пристальным взглядом пустынную местность, Епифан принялся разгружать нарты.
Впереди на тропе лежал огромный камень, перегораживающий путь. Слева, между скалой и камнем, был лишь узкий проход, в который с трудом могли пройти только собаки, нарты же пришлось бы протаскивать боком. Справа от камня белела ровная снежная площадка. Но Епифан не ступил на нее. Он хорошо знал, что площадка эта — нависший над обрывом снежный карниз, который мог рухнуть, не выдержав тяжести груженых нарт.