Операция «Святой»
Шрифт:
— Надеюсь, мы не тронемся раньше времени?
— Ни в коем случае, месье…
«Месье Дорн», — так она впервые назвала меня, и тогда мне впервые понравилось звучание этого имени. Как я хотел бы услышать, чтобы она назвала меня по-русски, русским моим именем. Я такой же русский, как она, — и это сидит во мне прочно, какими бы именами я не нарекался, на каком чужом языке не приходилось
— Вы никогда не писали стихов?
«Наверное, я мог бы писать стихи, если бы чувствовал так, как сейчас», — ответил спустя годы…
Тогда он ответил коротким — «Нет, никогда», а Берзин назидательно произнес: «Тогда читайте стихи, много стихов: у чекиста должны быть холодная голова, но горячее сердце».
Десять дней назад он читал Нине по-немецки Гейне: «Я не сержусь, хоть тяжко ноет грудь…» — как когда-то читал эти стихи Кляйн его матери. Всего десять дней назад…»
Из глубины пролива потянулся луч паровозного прожектора. Так застучало в висках, что Дорн не услышал шума колес. Локомотив осторожно перекатился с парома и потянул вагоны, ярко освещенные изнутри. Медленнее, медленнее и наконец стал. Дорн шел вдоль вагонов, вглядываясь в окошки купе. Какие-то офицеры играли в карты, запивая ставки коньяком. Молодая семья хлопотала над капризным малышом. Степенная седая чета углубилась в толстые книги — только английские романы бывают столь внушительны. Случайные попутчики… Кто чем занят — один пьет чай, священник с католической тонзурой читает требник, молодой человек, юноша, жадно смотрит в ночь. Наверное, впервые пересек Ла-Манш.
Нину он увидел в щелку между белыми занавесками. Она сидела в углу диванчика, натянув широкую юбку на поджатые колени. То же выражение лица, как тогда, в парке, когда они прощались. «Не забудешь меня? — спросил Дорн. — Ты не забудешь меня? Мне почти сорок лет, я уже не полюблю другую…»
Сейчас за его спиной меняли локомотив, который унесет Нину в глубь Франции,
Вагон качнулся. Нина инстинктивно схватилась за поручень, и Дорну показалось, ее взгляд задержался на окне. Видит ли она его? Чувствует ли, что он рядом? Она повернула голову, что-то проговорила. Видимо, ответила матери или сестре — занавески скрывали их от Дорна. И опять ушла взглядом в себя. Так Дорн стоял, пока дуврский поезд, ставший уже поездом лилльским, не набрал пары и медленно-медленно не тронулся вперед. Занавеска ее купе заколыхалась, и вдруг Нина увидела. Она вскочила с места, бросилась к окну, он увидел, как ее тонкие руки повисли на поручнях, появились удивленные лица Валентины и Марии Петровны. Дорн пошел за тронувшимся вагоном, ему казалось, он слышит ее голос, — неужели открыла все-таки… Он бежал. В узком проеме окна забелела ладонь. Прощальный взмах. Что она кричит? По-русски, по-английски, по-французски?.. Не понять. Жду? Жди? Дорн оказался на краю платформы, лилльский поезд красными сигналами последний раз осветил пути.
Стало совсем холодно. Нужно брать себя в руки. Завтра его ждет его жизнь, его дело. Прежде всего передать в Центр всю накопленную в Берлине информацию. И прежде всего, что 2 июня 1938 года между генерал-майором японской секретной службы военным атташе в Берлине Хироши Ошимой и абвером при посредничестве германского МИДа начнутся переговоры об обмене шпионскими сведениями и координации разведывательной и диверсионной деятельности Японии и рейха против СССР.
Дорн шел к своему вагону, не замечая двух мужчин, которые следовали за ним, чтобы занять в том же вагоне соседнее купе. Весь этот день Роберт Дорн, Сергей Морозов, был так погружен в себя, что не обратил внимания на эту пару — хотя она выделялась в толпе. У обоих мужчин, дюжих и крепких, с широкими загорелыми лицами, вместо галстука стоячий ворот рубашки поддерживали трехцветные ленточки оуновцев абверовской вербовки 1929 года.