Оперативный псевдоним

Корецкий Данил Аркадьевич

– Почти. Только дядя Генри старше. Я накрываю тебя одеялом, и ты лежишь тихо...

– Почему тихо?

– Потому что это игра. Я еду, а потом заезжаю во двор и останавливаюсь. И говорю: «Беги!»

– Кому говоришь, мне?

– Конечно, тебе. Ты открываешь дверцу, быстро выходишь и бежишь вперед. Туда, куда бы ехала моя машина, если бы могла проехать. Но она не сможет проехать, там узко.

– А я смогу пробежать?

– Ты сможешь. Ты выбежишь на улицу, там тебя встретит дядя и посадит к себе в машину.

– А что дальше?

– Дальше вы уедете.

– А

где будешь ты?

– Во дворе.

– А мама с нами поедет?

– Нет, мама останется дома.

– Я не хочу... Мне не нравится такая игра...

– Не хнычь! Ты никогда не плакал, ты же мужчина!

– Я еще маленький мужчина...

– Ты хочешь помочь мне и маме? Что молчишь? Отвечай!

– Хочу... Но я не хочу уходить от вас к чужому дяде...

– Это не навсегда. Мы скоро встретимся.

– Очень скоро?

– Ну... Может быть, не очень...

– Мама совсем сильно плачет! И без всякого лука!

– Пойдем, нам пора...

Потрепанный серый «Остин» выезжает из подземного гаража. Почти сразу в хвост пристраивается черный «Плимут». «Наружка» не скрывается, это психологическое давление, подготовка к аресту. Впереди тоже их машина, в любой момент они могут сомкнуть клещи. Хоть бы не сейчас, еще полчаса, даже меньше. Слон уже должен быть на месте, он выехал давно и наверняка отсек «хвост». Скорость, поворот, вот этот двор... Резкий вираж, тормоз...

– Беги!

Он не поворачивается, потому что спазм перехватил горло и слезы могут хлынуть в любую секунду. Хлопает задняя дверь. Мальчик в неприметной одежде изо всех сил бежит в глубину двора. Том тоже выскакивает наружу и с решимостью раненого кабана бросается назад, к воротам.

Мальчик пробежал сводчатую арку, замешкался, оглянулся...

– Сюда, малыш, сюда! – На улице волнуется высокий рыжеватый человек, нервно крутящий головой.

– Когда придут папа с мамой?

– Скоро! Давай быстрей! – Хлопают дверцы, автомобиль резидентуры резко берет с места. Через пятнадцать минут он въезжает на территорию советского посольства. Слон не может выйти из машины, у него дрожат руки и ноги.

В подворотне три британских контрразведчика легко преодолели сопротивление Тома и надели на него наручники.

– Странно, они никогда себя так не ведут, – недоумевающе сказал старший группы.

Волосы у Алексея Ивановича уже не были рыжими и густыми. Но фигуру борца-тяжеловеса он сохранил, как и густой рокочущий баритон.

– У меня с первых месяце начались проблемы, – нервно гудел он. – Почему надо в Центр «сувениры» посылать? Сапоги для чьей-то жены, дубленку для дочери? Ведь нас-то совсем другому учили: кристальная честность, неподкупность и все такое... Раз вякнул, два, потом смотрю – косятся, вот-вот под задницу дадут. Ну, думаю, надо перестраиваться... Может, и привык бы, да тут это дело подвернулось...

Веретнев бросил на стол папку с пожелтевшими вырезками из английских и советских газет. «Шпионский процесс в Олд-Бейли», "Супруги Томпсоны – кто они? ", «Приговор шпионам – тридцать лет тюрьмы», «Международная провокация

империалистических спецслужб», «Клевета на оплот мира»...

– Меня послали за длинный язык... Операция была рискованной, дипломатическое прикрытие не бронежилет... Англичане обычно крайностей не допускают, но в острых акциях все может быть – упал в люк или под колеса, и дело с концом... МИД – ноту протеста, цинковый гроб самолетом в Москву, жене единовременное пособие... Впрочем, у меня и тогда жены не было...

Они сидели на кухне однокомнатной квартиры в блочной девятиэтажке на краю Орехова-Борисова, за окном простиралась ночь, на столе стояла почти опустошенная квадратная бутылка виски «Джек Колсон» и явно не подходящая к ней российская закуска: колбаса, сыр, болгарские соленые помидоры и маринованные корнишоны. И Карданова, и Веретнева в свое время долго учили, что такое несоответствие может выдать их с головой, но сейчас все конспиративные ухищрения остались в прошлом, а при отсутствии необходимости пить двадцатипятиграммовые порции виски с содовой и кусками льда, заедая солеными орешками, русского мужика можно заставить только под дулом пистолета.

– Но все прошло гладко, я тебя принял, привез в посольство, потом вывез из страны... В чемодане с диппочтой вывез. Накачали тебя снотворным, дырочки незаметно навертели, чтоб воздух шел... Вообще-то за это орден полагается, а мне только премию дали – семьдесят или семьдесят пять, не помню...

Лицо Алексея Ивановича густо покрывали морщины, кожа на шее висела складками, в глазах постоянно прописались красные прожилки. Чувствовалось, что он много пьет. Макс отметил это, хотя и сам был изрядно поддатым.

– Да не в орденах дело! Привез я тебя в Москву, настрадался пацан, намучился, попал наконец на родину, и что? Тут же дают команду на гипноз везти, объясняют: безвредно, забудет неприятности, вроде еще и полезно!

А ты ходить разучился, какался под себя, говорить не мог! Месяц лечили в больнице, вышел тихий, забитый, не узнаешь никого! Я опять вылез – разве можно так с сыном героев обращаться, они вон как держатся: ничего не признали, даже слова про СССР не сказали!

Бывший разведчик разлил остатки янтарной жидкости по рюмкам.

– А мне – политическую незрелость. И вместо Англии – в Тиходонск, обеспечивать оперативное прикрытие образцового детдома! Так и просидел там девять лет, до семьдесят восьмого, пока ты в техникум не поступил.

Потом отозвали: острота ситуации прошла, полный контроль заменили выборочным. Семь лет в Московском управлении: проверка благонадежности туристов, выезжающих в капстраны. Скукота! А чего, собственно, их проверять? За свои деньги едут и там никому на фиг не нужны! Другое дело – откуда бабки? Ехали-то кто – торгаши, профсоюзники, партийцы... Но пусть их ОБХСС проверяет! Тоже незрелые мыслишки... Короче, как достиг возраста, сразу стали выпихивать на пенсию... Довел два контрольных дела: нелегалы-пенсионеры, поумирали оба... И будьте здоровы! Твое дело передал одному желторотику, правда, старательный...