Опоенные смертью
Шрифт:
— Почему хватит?
— Это… имеет смысл говорить один раз в жизни. — Отвечал он, боясь скуки конечного пункта взаимоотношений, когда слово "Люблю" словно ставит на всем точку, потому что все открыто, но никуда не хочется идти. И бедная бледность будней мертвенно освещает лицо женщины, делая его плоским, лишенным загадки в движении ли, взгляде… скука!.. Больше всего на свете он не любил достижение предела. И в то же время постоянно стремился к нему. "Вот-вот уж кажется конец…" Но о чем она?.. Нет. Она о простом… О людском… И, помолчав, продолжил:
— Слишком
— А когда надо произносить?
— Когда, когда… ну когда я буду умирать. Чтобы как спасение. Понимаешь?
— Я умираю. Ты любишь меня? — отчаянно вскрикнула она.
— Какая женщина!.. А какую чушь несет!.. Какая женщина!
— Какая?
— Да я и мечтать не мог! Что ты вот так, окажешься в постели… и с кем, со мной!..
— Окажешься… — она оглянулась, но что оглядываться в кромешной тьме. Как, почему она оказалась с ним, в этой маленькой гостинице, какого-то захолустного северного Энска?..
Руки его казались музыкой. Губы!.. А… все ничто!…когда смерть так близка. Почему бы ни ухнуть на дно пропасти?.. Темно… Но лишь любовь способна успокоить, укачать, дать веру в то, что мы бессмертны. Но где она?.. В чем?..
Их командировка-путешествие, похожа была на побег от жизни в никуда. Алина потеряла чувство времени. После Лазурного берега она не могла понять — что есть сон, а что реальность. Тот ли Канн, Ницца не способные ужиться с ней и с Кириллом — это сон?… или колючая проволока, вышки — не менее известного ГУЛАГа?.. Несовместимые реальности… Несовместные… Как они могут ужиться в одном человеке?..
И не уживались. Алина чувствовала, что просто смотрит сны… а не живет уж…
Ничто не больно, не страшно до конца. Бессмысленно — как жизнь, бессовестно — как сон… А что она?.. Она лишь взгляд… потусторонний голос. И её не мучили, не волновали: ни тоска Кириллу, по дому, ни желание вернуться, ни отсутствие комфорта в этих далеких провинциях, по которым теперь шлялась она, изгнав саму себя из привычной жизни. Все, даже то, что было ещё лишь вчера — казалось далеким сном.
А за окошком грохотали поезда. Поселок сумрачно кряхтел перед всеобщей побудкой. И капала из крана ржавая вода, и было слышно, как китайской пыткой капли долбили сон гостиницы дощато-скрипучей, пропахшей потом, хлоркой, табаком "Беломорканала"…
И все казалось сном… Ничто не стоит ничего… Но жизнь!.. Она-то хоть чего-то стоит?!
— Здесь редко отправляют на расстрел. Раз в пол года. Но теперь смертную казнь отменили. Это будет последняя. — С трудом доходили до неё слова и отзывались гулким эхом:
"За что?.. Зачем так сложилась судьба, что мой путь и последний путь приговоренного к смерти пересеклись?.. Но ему приговор вынес суд, мне природа. И он о том не знает, что я, как и он стоит на шаг от той самой страшной черты… Никто не знает… Молчи! Молчи об этом всем своим пространством, спокойно мимикрируя под всех.
— Вы хотите спросить его?.. — снова доносится голос до слуха. Скрипучий, прокуренный мужской голос.
— О чем?..
— Пусть, пусть скажет вам последнее слово.
Она
Впрочем, загорелая кожа лица Алины не выдавала истинного побледнения. Лицо её вообще ничего не отражало. Казалось, сонная кукла медленно произносит слова:
— Вас сейчас… — и язык не повернулся сказать — "расстреляют". Алина отступила, но Фома стоявший за спиной сделал шаг вперед, толкнув её, и некуда ей стало отступать.
— Последнее слово? — сиплый голос приговоренного… тусклый взгляд из подлобья… и усмешка… Покровительственная усмешка.
— Но… вы стольких убили, не жалея чужую жизнь… вам жалко… Жалко хотя бы себя?! — Спросила она тихо, но голос её сорвался.
— Нет.
— Но есть хоть что-то, что… что жалко вам в этой жизни?! Что?!
— Ничто никого не сдерживает, — ответил он ей, словно вовсе не слышал её вопроса, а сказал то, о чем давно и долго думал.
— Но как же тогда?..
— Только любовью… Только любовью и жив человек. Все остальное ничто.
Алина взглянула в его глаза, и кончились все слова.
— У тебя есть… была любимая? — вышел вперед из-за плеча Алины Фома, возбужденный возможностью уловить хоть какую-то зацепку для создания в последствии некой сентиментальной фотодрамы влюбленного убийцы. Въедливым прищуром он разглядывал его лицо.
В ответ расстрельный, блеклый и бледный, человек без возраста, человек за минуту до смерти, вгляделся в него и слабо улыбнулся, как на несмышленыша:
— Нет у меня никого. Ты не понял — просто любовью. ЛЮ-БОВЬЮ жив человек.
И ушел под конвоем за черную дверь.
Фома отстранил того, кто должен был пустить в него пулю и приставил к глазку двери фотообъектив. Щелчок… еще, еще…
Лишь проявив пленку, разглядывая слайды, Фома заметил, как медленно из кадра в кадр оползает человек. Словно щелчок аппарата пронзил его пулей. "Быть может, он умер, не дождавшись расстрела, от разрыва сердца?" предположил Фома. Но ничего не сказал Алине про изменения в кадрах.
Последние слова осужденного взволновали его до усиленного сердцебиения. Разобравшись со слайдами, он выпил втихоря в пристанционной столовке.
— Вот это да… вот это человек!.. Каков момент!.. — вздыхал, увлеченный своими впечатлениями, уже пьяный Фома, ведомый под руку Алиной.
Алина смотрела в маленький квадратик коридорного окна сельской гостиницы, больше похожей не на гостиницу, а на простой бревенчатый барак, того же самого ГУЛАГа.
Поземка в тусклом свете фонарей, змеясь, кружила по расчищенной дорожке. А в небе звезды так пронзительно мерцали… И вся вселенная будто усмехалась равнодушно ничтожности любой из жизней. И Алина усмехнулась. И мельком, косо взглянула на еле бредущего Фому.