Опоздавшие
Шрифт:
Проход к храму, отстоявшему от мостовой, охраняли железные ворота с табличкой «Церковь святого Розария». Сейчас они были открыты, в сумраке виднелась статуя Девы Марии, гостеприимно распахнувшей объятья. По невысоким бетонным ступеням Брайди взошла на паперть и ухватилась за железную ручку тяжелой деревянной двери в медных заклепках. Лишь со второй или третьей попытки ей удалось приоткрыть дверь настолько, чтобы вместе с поклажей протиснуться в темное нутро церкви. Когда глаза обвыклись с полумраком, Брайди разглядела выступавшую из стены мраморную чашу со святой водой и, стянув перчатку, омочила пальцы и перекрестилась.
Церковь казалась пустой, но вот скрипнула приступка молельной скамьи, и Брайди, повернув голову, на фоне свечей, мерцавших на панихидном столе, увидала чей-то силуэт.
Потом с другой стороны простучали каблуки. Священник. Заметив Брайди, он направился к ней. При каждом шаге колыхался подол его сутаны.
Вновь скрипнула приступка скамьи. Фигура поднялась с колен, и Брайди разглядела женщину на сносях. Она отступила в тень. Пропев петлями, открылась и затворилась боковая дверь.
– Добро пожаловать, дочь моя. – Священник выпустил четки из рук и протянул ладони к Брайди. Притороченные к поясу, четки не упали, но повисли на сутане. – Ты пребываешь в нужде?
Чуть позже они вдвоем пересекли церковный двор и переулком направились в «Миссию Девы Марии и святого Розария по вспомоществованию ирландским переселенкам». Поклажу оставь, сказал священник, ее заберут и доставят. И впрямь доставили.
6
Брайди
Бэттери-плейс, Нью-Йорк
Апрель, 1908
Впервые за последние дни кровать под ней не раскачивалась. Брайди проснулась, но лежала тихо, боясь разбудить соседок, с которыми еще не познакомилась. Миссис Бойл сказала, что девушки улеглись рано, ибо спозаранку им на работу.
Серый свет в комнате извещал, что уже утро. На черном изголовье кровати Брайди увидела цифры, грубо намалеванные белой краской: 1, 2, 3, 4. Ее место было под цифрой «3». Брайди чуть повернула голову, уклоняясь от вылезшей из тюфяка колкой соломины, и увидела, что под белилами призраками проступают другие номера: 1, 2, 3, изящно выполненные золотом. Отсутствие номера «4» говорило, что прежде кровать располагала лишь тремя спальными местами. Брайди завистливо подумала о былом раздолье на этом ложе, но потом сообразила: сохранись оно, и ей, прибывшей последней, не нашлось бы места вообще.
Над изголовьем висели правила по стирке простынь.
Соседка тихонько пукнула. Самое обычное дело. Спать в компании было привычно. Раньше спала с сестрами. Потом вот с Томом. Только прежде не беспокоилась о том, чтоб ненароком не пихнуть спящего рядом. Соседка заворочалась и что-то промычала, ей ответили мычанием с другого края кровати.
– Эва, тетка опять захомутала свежачка.
– Как ее звать-то?
– Эй, соня! Свежачок! С тобой говорят-то!
Брайди села в кровати, сочтя недостойным представляться лежа. Ночной чепец ее свалился на подушку.
– Я Бригита. – Она водворила чепец на место. – Но все зовут меня Брайди.
– Так звали мою лучшую подругу в колонии для малолеток. – Девушка слева вздохнула. – Я Маура, это – Фрэн, а там…
– Спасибо, я и сама
Завтрак был в шесть часов. Накануне миссис Бойл уведомила: если Брайди желает позавтракать, пусть не опаздывает, ибо следующая трапеза только в семь вечера. Обед не предусмотрен. Днем девушки работают, и здесь, слава тебе господи, не забегаловка, но пристанище.
Ничего вкуснее этого завтрака Брайди не едала: пышный белый хлеб (как тот, что раздавала женщина с корзиной), три сорта мармелада, чай или кофе с молоком и сахаром в невиданных кубиках. Миссис Бойл возблагодарила Господа за хлеб насущный, а затем обошла столы, напомнив девушкам, что каждой полагается лишь по одному куску сахара – лимит введен потому, что кое-кто из постоялиц набивал сахаром карманы.
За столом Брайди сидели восемь девушек; в шесть тридцать, когда миссис Бойл прозвонила в большой медный колокольчик, они встали и гуськом вышли из комнаты. Девушки отправились на работу, и через неделю Брайди уже шагала вместе с ними. На фабрике шили английские блузки, новинку, – по крайней мере, для Брайди. Наподобие мужской рубашки, блузка имела ряд пуговиц на груди и заправлялась в юбку. Правда, девушки сказали, что блузки эти появились довольно давно и уже выходят из моды. Работницы беспокоились, не останется ли фабрика без заказов, если начальники вовремя не переключатся на новые запросы дам с Пятой авеню.
Рабочий день длился с половины восьмого до половины пятого, и к концу смены Брайди изнемогала от усталости. Она себя чувствовала машиной, час за часом выполняющей одни и те же операции: продень нитку, зажми лапку, прострочи – и так до бесконечности. Однако ей платили шесть долларов в неделю, и это было немыслимое жалованье, превосходившее месячный заработок Тома. Брайди сидела там, куда не доходил свет из окна. Самое светлое место занимала Мэри Райан, за три года достигшая положения старшей швеи. Брайди же трудилась под светом газовой лампы, горевшей день и ночь, ибо фабрика работала круглосуточно. Однако обитательницы приюта не выходили в ночную смену. В полночную и утреннюю темень провожать их до Вашингтон-сквер и обратно было некому.
Возвращаясь с работы, Брайди обычно первой хваталась за медную ручку в форме креста на тяжелой деревянной двери приюта и, ступив под защиту дома, облегченно выдыхала. Нью-Йорк восхищал, но был опасен. На улицах кишмя кишели запряженные парой пролетки, омнибусы, таратайки и фургоны с затейливой рекламой того, что они доставляли. Вот нынче «Знаменитые шляпы» чуть не въехали в кучку мужчин в цилиндрах, мирно беседовавших на тротуаре, и едва не столкнулись с омнибусом и конкой, катившей по вделанным в мостовую рельсам. В Нью-Йорке того и гляди тебя переедут.
В первом письме домой об этом она, конечно, не напишет. Брайди наметила сесть за письмо в воскресенье. Монотонная работа за швейной машинкой позволяла хорошенько его обдумать.
Еще до отъезда Брайди представляла, как отпишет домой. Мечталось, что они с Томом зайдут в фотоателье и сделают свадебный снимок, который можно будет вложить в письмо. Мама обрадуется, увидев ее в красивом подвенечном платье, взятом напрокат, отец, само собой, взбеленится, потом крепко врежет в пивной и утихнет.