Опрокинутый купол
Шрифт:
Стоявший у входа в юрту начальник охранной сотни Арапша, заметив, что пленный замешкался, чувствительно пнул его ногой.
– Да, светлейший хан, – торопливо сказал тот, падая ниц.
– И он готов сдать мне город?
– Боюсь, что нет, светлейший хан. Он был бы рад… Но он не обладает достаточной властью…
– Ты лжешь! Как это твой коназ не обладает властью? Он не может приказать своим людям сложить оружие и вынести мне ключи от ворот?
– Тот, кто послал меня, велел показать вам дорогу через непроходимые топи и чащобы, – быстро заговорил пленник, боясь, что за его спиной вот-вот свистнет
– Я не собираюсь обходить заслоны, – резко возразил Бату-хан. – У меня много людей – в тысячу раз больше, чем звезд на небе. Что могут противопоставить мне урусы?
– Ничего, великий хан. Правительница Житнева княгиня Елань разослала гонцов в соседние княжества, надеясь на помощь. Только помощи не будет: ни Суздаль, ни Новгород, ни Устюг Великий не дадут своих воинов.
Хан улыбнулся уголками губ.
– Урусские правители предпочитают умирать в одиночку.
Дым, удушливый и привычный, проникал в ноздри, смешиваясь с резким запахом колдовских трав. Эта старуха, Тюль-апа, могла видеть в нем все причудливые переплетения линий судьбы – взлеты и падения, поражения и победы… Или – только победы. Лишь однажды, полгода назад, она не посмела открыть Батыю то, что сказал ей Священный огонь, и Батый ударил ее. А потом намотал ее седые волосы себе на кулак и рывком поднял над землей, указав на яму, в которой ревел голодный медведь.
– Обычно он не бывает голодным, – сказал Бату-хан, – потому что кормится мясом тех, кто мне неугоден. Но сейчас он стремится нагулять побольше жира, перед тем как впасть в спячку, поэтому не откажется даже от костлявой старухи вроде тебя. Так что тебе сказал Священный огонь?
Глаза колдуньи были пусты. Бесцветным голосом, застывше наблюдая за медведем, она произнесла:
– Боги благосклонны к тебе, как всегда, великий хан. Они уготовили тебе долгую жизнь и неисчислимые победы над врагами. Однако они кровожадны, как и подобает истинным воинам, и требуют обильной жертвы.
– Говори яснее.
– Священный огонь сказал мне, что младший из Чингизидов, светлейший хан Кюлькан, падет от урусской стрелы, как только солнце повернет на зиму и реку Итиль скует лед. Не гневайся на меня, я лишь передаю тебе волю богов…
Батый отпустил волосы старухи. Та упала на стылую землю и осталась лежать, точно нелепая тряпичная кукла. Хан верил ей. Пожалуй, больше, чем многим своим советникам, часть из которых – он это знал наверняка – с удовольствием вонзили бы ему нож в спину, отвернись он хоть на секунду. Сам Кюлькан, сын солнцеподобного Чингисхана, трижды подсылал к Батыю наемных убийц, и трижды верный Арапша – тот, кто стоял сейчас у входа в юрту правителя, заслонял собственным телом своего господина. Субудай-багатур, один из главных военачальников Батыя, негромко сказал:
– Светлейший Кюлькан – великий полководец. В бою он бесстрашен, но дело ли полководцу идти впереди войска, словно простому нукеру? Твой дед всегда находился позади своих воинов и выигрывал битвы девятью словами. Вот в чем заключается истинное величие. Если ты, солнцеподобный, напомнишь Кюлькану об этом…
– Светлейший Кюлькан – великий полководец, – перебил Бату-хан,
Тело Кюлькана с должными почестями сожгли на погребальном костре на центральной площади павшего города Коломны, где стояла разрушенная церковь Вознесения. Вместе с ним на костре погибли сорок самых красивых коломенских девушек – они должны были последовать за монгольским ханом в заоблачный мир. Заслоняя лицо от нестерпимого жара, Субудай подошел к Бату-хану, наблюдавшему за погребением.
– Ты не назначил преемника погибшему, ослепительный, – заметил он.
– Пусть его сотнями командует Бурундай. Он опытный воин, – ответил Батый.
И удовлетворенно подумал: боги получили свой кусок мяса. Старуха не наврала, ее пророчество сбылось. Впрочем, как и все остальные.
– Зачем твой коназ хочет, чтобы я взял Зитноф?
– Я всего лишь слуга, светлейший хан, – сказал пленник. – Мой господин хочет быть твоим сюзереном – это лучше, чем погибнуть от татарской сабли. Город Житнев – это его подарок тебе.
Хан легко поднялся на ноги. Поигрывая плетью, подошел к пленнику и приподнял его подбородок, увидев страх в потемневших глазах.
– Твой господин не управляет Зитнофом. Его земли лежат к северу, за урусской торговой столицей, где живут купцы. Возможно, он хочет, чтобы я повернул на юг. А возможно – чтобы мои воины увязли в болотах и заблудились в лесах. Я не верю тебе.
Он повернулся к Арапше.
– Пусть этой собаке всыплют сто плетей. А не скажет правды – еще двести.
Урус закричал что-то, забился, но два дюжих нукера уже завернули ему локти за спину и выволокли из юрты.
– Только не переусердствуй, – проговорил хан. – Он не должен подохнуть раньше времени.
В юрте по-прежнему пылал очаг и дым растекался по потолку. Колдунья, поджав грязные пятки, сидела на полу, бормоча что-то под нос и рисуя палочкой в белесом пепле одной ей известные знаки.
– Я не верю ему, – повторил Бату-хан. Кроме него и старухи Тюль-апы, в юрте никого не было – не дело приближенным знать, у кого светлейший испрашивает совета. Он – бог, он волен решать сам.
– С другой стороны, мои люди устали. Кони падают от бескормицы, их копыта вязнут в грязи… Нукеры жаждут крови и золота, и я опасаюсь взрыва недовольства.
– Тот, кого ты назначил темником вместо безвременно ушедшего Кюлькана, ждет возможности отличиться в твоих глазах, светлейший, – неожиданно произнесла старуха. – Эта жирная свинья Субудай был прав: твой дед никогда не шел впереди войска, его дело было повелевать. Пусть Бурундай проверит, правду ли говорит этот урус. Если он возьмет для тебя город, спрятанный среди чащоб, – одари его своей милостью. Если же нет… Значит, не судьба.
К юрте темника Бурундая были прикреплены девять бунчуков с конскими хвостами – по числу туменов личного войска Бату-хана. Кони выкапывали из-под снега траву, никогда не знавшую ни серпа, ни косы. С севера задул холодный режущий ветер, пригнавший горы мелкого оледенелого инея, и пленный урус заворочался в неглубокой яме, куда его бросили накануне. Однако движение причинило ему острую боль, и он затих, стараясь унять дрожь.