Опрокинутый рейд
Шрифт:
«Борьба с голодом… обратить серьезное внимание на недостаточно энергичное проведение в жизнь декрета о бесплатном детском питании… Компродом командированы всюду инструктора…
За весь август в Москву прибыло 375 ваг. с хлебом, 276 ваг. рыбы всякой, 272 ваг. сахару, 216 ваг. соли, картофеля и овощей 126 вагонов…
.. с момента отпуска населению хлеба по 44 купону… повысить цену на… хлеб ржаной 1 сорта-2 р. фунт (вместо 1р. 56 к.), 2 сорта-1р. 96 к. (вместо 1р. 48 к.), хлеб пшеничный 1 сорта-2 р. 20к. (вместо 1р. 72 к.)…»
Он понимал, на какой хлеб устанавливали эти цены: на тот, что уже находится
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
У Кремля
Утром на столе в буфетной Шорохов обнаружил изготовленное на пишущей машинке удостоверение:
«Предъявитель сего товарищ Шорохов есть действительно заведующий отделом труда и социального обеспечения исполкома Александровского уезда Владимирской губернии.
Всем лицам и учреждениям военного и гражданского ведомств предлагается оказывать товарищу Шорохову полное содействие в успешном выполнении возложенных на него обязанностей. Товарищу Шорохову предоставляется право проезда во всех делегатских, штабных вагонах, а также в отдельно следующих паровозах.
Товарищу Шорохову разрешается ношение всякого рода огнестрельного оружия.
Председатель исполкома…
Секретарь…»
Подписи, печать, номер — все это было. Стояла и дата. Судя по ней, бумагу выдали неделю назад. Или, всего вероятней, изготовили еще в Ельце.
Там же лежал листок, исписанный от руки: «Леонтий Артамонович! Маклеры собираются на Ильинке, на ступенях здания бывшей Фондовой биржи. Бывает это примерно с половины девятого утра до половины первого. Расстояние от квартиры, где мы сейчас, около версты. Как туда попасть? От сквера у Большого театра (это место, думаю, Вы запомнили, дорогу к нему найдете), следуйте далее той улицей, по которой мы вчера шли, до трехэтажного здания из красного кирпича. Будет оно по левой стороне, стоит особняком, стены и крыша узорчатые, за ним Красная площадь. Смело выходите на нее. По одну сторону увидите Кремль, по другую — Верхние торговые ряды. Ваш путь — вдоль них. Вскоре после памятника Минину и Пожарскому слева окажется улица. Это и есть Ильинка. Идите по ней до высокого серого здания с колоннадой. Оно-то Вам и нужно. Всего лучше, если доберетесь, ни у кого не спрашивая дороги, по одному моему описанию. Приучайтесь. Я вернусь к трем часам. Пойдем обедать. Записку, пожалуйста, уничтожьте».
Подписи не было, мануковского почерка Шорохов не знал, однако никто другой не мог к нему так обращаться.
Других следов пребывания своего компаньона он не обнаружил. В буфете все осталось в прежнем виде. Заходил Мануков, видимо, на считанные минуты.
В начале девятого Шорохов вышел из квартиры. Легко сбежал по лестнице, постоял у подъезда. Воздух был свеж. Дома, мостовую заливало солнце. Его лучи празднично золотили идущих мимо людей, их одежду. Праздничным было и настроение Шорохова.
Идти по Москве!
Здание Большого театра он нашел легко. Шагал упруго. Улыбка не сходила с губ.
В том же радостном настроении он повернул направо, прошел еще саженей двести, и растерянно остановился. Пред ним была улица, широкая, словно площадь, а на ней — лавки, торговые ряды, корзины, бочки, груды
Но вчера у вокзала он собственными глазами видел красное полотнище со словами: «Все усилия на борьбу с голодом!», читал об этом в «Правде»!
Торговцы старались во всю:
— А вот папиросы! «Посольские», «Царские», «Королевские»… Три рубля штука! Двадцать пять отдаю за семьдесят…
— Мед липовый, гречишный. Кто изволит? На все вкусы, пожалуйста…
— Сельди астраханские, жирные, крепкого посола…
Здесь? Почти у Кремля?
Но он тоже торговец! Что почем продают?
Фунт сливочного масла стоил восемьдесят рублей. Четверть молока — пятьдесят. За десяток яиц просили сто двадцать, за фунт белого хлеба тридцать пять рублей. Однако чему равен заработок? Когда-то он выгонял на токарном станке сотню в месяц, жил — лучше не надо. Сейчас на Дону металлисту платили шестьсот, и он бедствовал. Забастовки, прибавки ничего не могли изменить: немедля на базарах и в лавках поднимались цены. Приказы городских управ, запрещающие их поднимать, действия не оказывали, разбиваясь о правило: кто станет продавать ниже вольной цены?
Вольная цена! Чистый грабеж!
Дома по сторонам улицы-площади были заняты магазинами: «Кондитерская. Российские и восточные сласти. Иванов и Колпанова», «Васильев и сыновья. Молочные товары», «Колбасы»… Судя по основательности вывесок обосновались они тут еще в дореволюционную пору. Пережили царей и керенщину.
Продавцы держались уверенно. Сытые физиономии, сапоги с глянцем, атласные косоворотки. И что против них предпринять? Приказом установить низкие цены?
Но сам он столько времени пробыл в шкуре торговца! Понимает: таким путем ничего не добьешься. Ожесточившиеся владельцы сгубят почти всю массу товара. И останутся в барыше, крохи втридорога продавая из-под полы. Другие товары-то где возьмешь? Ультиматум!
Как повсюду в Москве, стены домов во много слоев были залеплены плакатами:
«Женщина! У тебя нет мужа, если он сбежал из Красной Армии!», «Все усилия на борьбу с голодом! Все усилия на подвоз хлеба! Пусть ни один спекулянт не смеет показываться на улице!»
«Все, что у нас там, на квартире, — продолжал думать Шорохов, — отсюда. И для того, кто покупал, никакие цены ничего не значат. Мануков от голода не ослабеет!»
Многоголосый говор не умолкал:
— Фасоль… Фундук… Чернослив…
— Масло вологодское, свежайшее…
— Провесной окорок, пожалуйста…
Красную площадь Шорохов сразу узнал и понял, почему так считает. С противоположной стороны ее стоял Покровский собор. Храм Василия Блаженного, как чаще он звался в народе. Его витые главы, шатры, галерея вокруг всего здания сызмала были знакомы Шорохову по картинкам, по рассказам тех, кому прежде доводилось в Москве побывать. Но и огромный дом, примыкавший к площади слева, ему сделался знаком из мануковской записки: Верхние торговые ряды. Справа — это он таким представлял себе раньше — неприступно высилась зубчатая крепостная стена. За нею виднелись крыши дворцов. Над самым высоким из них, над его куполом, развивалось красное знамя. Кремль.