Опьяневшая партия отслуживших срок
Шрифт:
Я понял, что это были отслужившие срок из моего старого полка, и мне стало до смерти жалко малого, которому их поручили. Нас всегда было трудно удерживать. Рассказывал ли я вам, как Хокер Келли прошелся без платья, точно Феб Аполлон, захватив под мышку бумаги и рубашки капрала? А он еще был мягкий человек. Но я отвлекаюсь. Прямо стыдно полкам и армиям, что они поручают мальчикам-офицерикам отслуживших срок, взрослых, сильных людей, обезумевших от выпивки и от возможности никогда больше не видеть Индии, причем между лагерем и доками их нельзя наказывать. Вот ведь какая нелепость! Пока я служу, я под властью военного устава, и меня всегда
Признаюсь, лагерь представлял зрелище. Все веревки от палаток перепутались; колышки казались такими же пьяными, как люди. Здесь было человек пятьдесят, все самые отчаянные, самые пьющие, самые обожающие дьявола люди из старого полка. Поверьте, сэр, вы никогда в жизни не видывали так сильно напившихся людей. Как напивается партия отслуживших срок? Как жиреет лягушка? Впитывают жидкость через кожу.
Пег Барней сидел на земле в одной рубашке; одна его нога была обута, другая нет; сапогом он перекидывал колышек через свою голову и пел так, что мог бы разбудить мертвого. Нехорошую песню он пел; это была чертова обедня.
– Что? – спросил я.
– Когда скверное яйцо выкидывают из армии, исключенный поет чертову обедню, то есть нараспев клянет всех, начиная от главнокомандующего и до казарменного капрала, да так клянет, как вы никогда не слыхивали. От брани некоторых людей сохнет зеленая трава. И Барней пел эту песню, бросая колышек в честь каждого человека, которого он проклинал. У Пега был сильный голос, и он, даже трезвый, отчаянно ругался. Я остановился перед ним, но с глазу на глаз не решился сказать ему, что он пьян.
– Доброго утра, Пег, – начал я, когда он переводил дыхание после проклятия генерал-адъютанту. – Я надел мой лучший сюртук, чтобы повидаться с тобой, Пег Барней.
– Так скинь его, – сказал Пег Барней, снова толкая колышек ногой. – Скинь его и пляши, ты, развислый штатский!
И он снова принялся проклинать Барабанную Палку, майора и генерала-судью.
– Ты не узнаешь меня, Пег? – спокойно спросил я, хотя во мне кровь так и кипела из-за того, что меня назвали штатским.
– И это приличный женатый человек! – простонала Дина Шад.
– Не узнаю, – сказал Пег, – но, пьяный или трезвый, я, окончив петь, спущу лопатой кожу с твоей спины.
– Так-то ты говоришь со мной, Пег Барней? – спросил я. – Ясно, как грязь, что ты меня забыл. Я помогу твоей автобиографии. – И я разбросал вещи Пега, откинул также его сапог и отправился в лагерь. Ужасная это была картина.
– Где старший офицер? – спросил я Скреба Грина, самого низкого червяка в мире.
– У нас нет офицера, старый повар, – ответил Скреб, – мы – республика.
– Ах,
Говоря это, я опрокинул Скреба и пошел к офицерской палатке. Офицер был новый, совсем еще мальчик, я никогда не видел его прежде. Он сидел, делая вид, что не слышит всей кутерьмы.
Я салютовал ему, но, ей-ей, намеревался подать ему руку. Сабля, висевшая на среднем шесте, изменила мои намерения.
– Не могу ли я помочь вам, сэр? – говорю. – Ваша задача трудна, и к закату вам понадобится помощь.
Этот мальчик был не трус и настоящий джентльмен.
– Садитесь.
Я рассказал ему о моей службе.
– Я слыхал о вас, – проговорил он. – Вы брали город Ленгтенгпен.
– Поистине, – думаю, – честь мне и слава (тогда командовал поручик Брезнов). – Если я могу принести вам пользу, располагайте мной, сэр, – говорю. – Вас не должны были посылать с партией отслуживших срок. Прошу прощения, сэр, – говорю, – только один поручик Петерсен может справляться с ними.
– Я никогда не командовал раньше таким отрядом, – говорит он, перебирая перья на столе, – и в регламенте вижу…
– Закрывайте глаза на устав, сэр, – говорю, – пока солдаты не будут на синих волнах. Вам следует запереть их на ночь, не то они разделаются с моими кули и разграбят половину области. Можете вы доверять вашим унтерам, сэр?
– Да, – говорит он.
– Хорошо, – отвечаю, – еще не успеет стемнеть, как начнутся беспокойства. Куда вы идете, сэр?
– К следующей станции, – говорит он.
– И того лучше, – замечаю я. – Будут жестокие неприятности.
– Я не могу быть слишком строг с этими солдатами, – говорит он, – главное, доставить их на палубу судна.
– Вижу, сэр, что вы затвердили половину урока, – говорю. – Но, если вы будете держаться устава, вы не доведете их до парохода, а если даже и доведете, на них не останется ни клочка одежды.
Это был славный офицерик, и, желая разогреть его, я рассказал ему, что однажды видел в Египте в отряде отслуживших срок.
– А что именно видели вы там, Мельваней? – спросил я.
– Пятьдесят семь отслуживших срок солдат, которые сидели на берегу канала и насмехались над бедным, совсем зеленым, офицериком; они загнали его в воду и заставили таскать с лодок разные разности… – Мой офицерик выслушал рассказ о негодных людях и вскипел от негодования.
– Тише и спокойнее, сэр, – говорю я. – Со дня выступления из лагеря вы ни разу не держали их в руках. Дождитесь темноты; к тому времени все будет подготовлено. Сейчас я, с вашего позволения, сэр, осмотрю лагерь и потолкую с моими бывшими товарищами. Ведь в данную минуту нет никакой возможности остановить их буйство.
Сказав это, я отправился в лагерь и стал подходить к каждому настолько трезвому человеку, чтобы он мог вспомнить меня. В старые дни я был кое-кем, и теперь при виде меня ребята радовались. Все радовались, кроме Пега Барнея; немудрено: его глаза были как томаты, пять дней пролежавшие на базаре, и такой же нос. Солдаты столпились около меня, пожимали мне руку, а я рассказывал им, что состою на частной службе, получаю проценты с собственного капитала, и что моя гостиная может поспорить с королевской. Таким-то враньем, такими рассказами и всякой ерундой я успокоил их, все время расхаживая по лагерю. Скверная это была штука, хотя я изображал собой ангела мира и тишины.