Опыт биографии

Светов Феликс

И все-таки мне было хорошо. Я начал писать, - дома, для себя, своя собственная, недоступ-ная даже Б.Ф. жизнь, в которую можно было уйти от всего и ото всех, была благом. Хотя странная это была попытка литературы прежде всего не имевшая никакого отношения к тому, как и чем я жил. Не понимал, что только реальность может стать интересной, и если я смогу когда-нибудь написать, то лишь о том, что знаю; или так примитивно защищался от жизни, готовой вот-вот затоптать, но мое стремление хоть как-то заявить себя выливалось в инфантиль-ную болтовню, никак не касавшуюся собственного опыта - только мелькавший вокруг меня фон, в который трансформировались литературные ситуации, не пережитое.

А Сахалин, между тем, становился домом,

Москва уплывала все дальше, я накрутил себя против всего, что там происходит и может произойти.

Куда-то я все время ездил: помню огромный целлюлозно-бумажный, японской еще постройки комбинат, с восторгом первооткрывателя изображенный мною в последовательности процесс, начинавшийся в устье впадавшей в пролив реки, где вылавливали бревна - до огромных рулонов бумаги, от которых мне небрежно отрывали куски. Или рыбные морские порты, где чувствовал себя своим человеком - моряк в прошлом!
– выходил на день-другой в море, ходил за крабами - огромными зверями с двухметровым размахом клешней и нежно-розовым мясом, - которых тут же варили, стоило вытащить сети с копошащимися чудищами на борт, и ели их - теплыми и душистыми.

Иногда удавалось заскочить к сестре и маме - в домик у постоянно гремящего на рифах моря, поговорить с Александром Николаевичем, отогреться, передохнуть и уехать дальше, укрепившись в прекраснодушно-романтическом ощущении жизни - сил было много и, казалось, дело в руках.

Мой последний в газете очерк никак не удавался, а может, был он не хуже других: знаменитый на Сахалине рыбак-капитан вьшолнил два годовых плана, в начавшемся 1953 году намеревался взять три плана сразу, ходил в море зимой, когда все припухали на берегу, что-то еще. Я поехал к нему на рыбозавод, возле города Чехова, в самом начале января: пуржило, мороз, суда плясали на волнах, отстаивались в неглубокой бухточке, в море мы так и не вышли - штормило.

Очерк мне вернули. Б.Ф. был тут ни при чем, хотя хотелось, было заманчиво свалить вину на него. Впрочем, мне самому не нравилось то, что я написал, - поделом.

А перед самым собранием - вполне заурядным в редакции, хотя готовящимся необычно торжественно, ко мне забежал бойкий паренек из молодежной газеты: "Держись, старичок, будет плохо, сегодня в тебя вцепятся..." Я не понял. Дел-то - неудача с очерком, другие и вовсе ничего не пишут, в лучшем случае информации... "Подождем тебя, интересно, чем кончится, - продолжал паренек, - пока тебя не трогают - жить можно, у тебя полный джентльменский набор, а у нас у каждого то одно, то другое..." Тут я сообразил, но отмахнулся: эти разговоры пока не укладывались в мою стройную систему мира.

Выступали начальники отделов, но я привык, что в газете все друг друга грызут - это называлось профессиональным отношением к делу, - не сразу понял необычность охоты, даже лестным казалось, что мне столько внимания. Говорили только про меня, припомнили один из самых первых моих протоколов: я очень рьяно ругал героиню одной из премьер в областном театре, назвав фамилию по программке, она играть в тот вечер никак не могла - рожала, а дублершу в программке забыли отметить - не знает жизни! что-то еще. Потом на трибуну забрался Ш., к тому времени он уже совсем сник, вконец забитый Б.Ф., но тут ему несомненно было уступлено место: Б.Ф. сидел в заднем ряду, ни в чем не участвовал, скучал. А Ш. дорвался, да и дело было по нем. И тут я опомнился, очередной раз проснулся и сопоставил: газетные статьи, далекие имена, общую ситуацию и совсем близкое - то, что случилось на днях в ресторане. Мы обедали с В.А., пили пиво, а за одним с нами столиком подполковник глотал водку и злобно глядел на меня. Он и завел разговор о последней статье в "Правде" - о романе Гроссмана, вызывая на ссору, злясь и не веря в мое непонимание. Но когда стал разъяснять, и я услышал... ("Что ж, - говорил я, еще не понимая, - может, и верно,

слабый роман, я не читал...") "Да какой там роман!
– заревел подполковник, брызгая слюной мне в лицо.
– Кому нужна эта вонючая литература! Гроссман кто? Что, не знаешь или, думаешь, я не вижу, кто ты?.." Но я, и теряя сознание от бешенства, был спокоен, рядом сидел мой товарищ - В.А. Я взял графин за горлышко: "Подбери губы, штабная крыса, здесь тебе не от Гитлера убегать, пришибу на месте..." У него отвисла челюсть, я тоже хорош был - на его уровне, я победоносно скосил глаза на В.А. и почувствовал, что ладони сразу вспотели: тот сидел, опустив глаза в стакан с пивом, отвернувшись от нас, и уши пылали под цвет огневой шевелюры - он ничего не слышал. Я бросил на стол графин и ушел.

А Ш., между тем, вошел в раж: "Я уже давно приглядываюсь к работе Фридлянда, - гремел он, - Фридлянд не умеет работать, не любит работать и не хочет работать!.."

Земля качнулась подо мной, я беспомощно оглянулся: Б.Ф. сидел у самой двери, готовый вот-вот выскочить, Кеша глядел в окно, вспоминал, наверно, уссурийскую тайгу и усатых тигров, идущих по тропе к водопою, а может, В.В.С. он вспоминал, на которой оттачивал свое красноречие, благородно защищая меня от нее; на красные уши В.А. я не стал смотреть.

В перерыве ко мне подошел Л.X.: "Надо выступить, - сказал он, - бей себя в грудь и говори, что любишь газету".

Я так и сделал. Газету я любил на самом деле, именно здесь научился всему, а раньше не знал ничего. И всем за науку благодарен.

Но говорил я, наверно, не так, как надо, потому что Л.X. не выдержал, выбежал на трибуну и что-то прокричал, не называя, впрочем, меня абстрактно: о том, как надо беречь молодых способных людей, как важно вырастить газетчика в собственной газете, что на ошибках учатся. Слова его, помноженные на одесский акцент, казались дикими, после собрания его сторонились, он хватался за сердце и что-то глотал, запивая водой из графина.

Утром меня вызвал редактор.

Это занятная фигура - наш редактор, А.Л.А., мне в ту пору он очень нравился: красивый, спокойный, умный - крупный человек, понимавший значительно больше, чем положено было ему - редактору областной газеты и члену бюро обкома; мне казалось, между нами было понимание, хотя мы никогда не разговаривали, но я чувствовал - он это знает. Мы потом виделись с ним, уже в Москве, он был у меня дома - из газеты его выставили, он отсиживался в Академии общественных наук, отчаянно пил - надрыв человека и раньше все знавшего, а потому вдвойне ответственного.

Но это потом, а тогда на Сахалине - чувство-чувством, но отношения между нами складывались вполне официальные, я робел, да и бывал в редакторском кабинете всего несколько раз.

Он что-то читал - наверно, полосу, - пригласил меня сесть и долго молчал, размашисто вычеркивал и вписывал. Потом расчистил перед собой стол. А мне все в нем нравилось: широкие жесты, глубокие складки, идущие от носа к подбородку - суровое лицо с умными глазами.

– Что думаешь делать?
– спросил он. Еще под обаянием собственного ощущения от только нами понимаемой близости, я ответил вполне искренне:

– Ругали меня вчера за дело, конечно, очерк не получился, надо поехать, выйти в море дней на десять, чтоб все понять изнутри, знаете, А.Л., газетный штамп до добра не доведет - за ним пустота, как бы не пропасть...

Он уставился на меня, ничего не услышав.

– Тебе надо работу искать, вот что.

– Какую работу, - на сей раз я не понял.
– Я ведь и говорю...

– Вот-вот, подумай, а я, может, чем помогу, позвоню куда или еще что.

– Да я не хочу другой работы!
– до меня что-то стало доходить, хотя было смертельно жалко, главным образом, своей любви, которую я только что лелеял.
– Не стану я ничего искать. Я с таким трудом нашел газету, себя в ней...