Опыты научные, политические и философские (Том 2)

Спенсер Герберт

Таким образом, мы находим, что отрицательное свидетельство подтверждает положительное и что, взятые вместе, они представляют сильные доказательства. Мы видели, что между чувством и мускульным действием существует физиологическое отношение, общее человеку со всеми животными; что так как голосовые звуки производятся мускульным действием, то есть, следовательно, физиологическое отношение между чувством и голосовыми звуками; что все изменения голоса, выражающие чувство, суть прямые результаты этого физиологического отношения; что музыка, усваивая себе все эти изменения, придает им все больше и больше силы, по мере восхождения своего к высшим формам, и становится музыкой просто вследствие этого усиления; что, начиная от древнего эпического поэта, певшего свои стихи, до новейшего музыкального композитора, люди, обладавшие необыкновенно сильными чувствами и способные выражать их в крайних формах, естественно были агентами этих последовательных усилений; и что, таким образом, мало-помалу возникло значительное различие между идеализированным языком эмоций и их естественным языком: к этому прямому доказательству мы сейчас прибавили непрямое - что никакой другой, выдерживающей критику, гипотезой нельзя объяснить ни выразительность, ни генезис музыки.

Взглянем теперь, в чем состоит деятельность музыки? Имеет ли музыка какое-либо другое действие, кроме непосредственного удовольствия, доставляемого ею? По аналогии

мы можем отвечать утвердительно. Удовольствие хорошо пообедать не кончается только удовольствием, но способствует и телесному благосостоянию. Хотя люди женятся не в видах сохранения рода, однако страсти, заставляющие их жениться, обеспечивают это сохранение. Родительская любовь есть чувство, удовлетворение которого, доставляя наслаждение родителям, охраняет вместе с тем и существование детей. Люди любят приобретать собственность, часто вовсе не думая о выгодах, доставляемых ею; но, преследуя удовольствие приобретения, они косвенным образом открывают себе путь к другим удовольствиям. Желание общественного одобрения побуждает нас часто делать вещи, которых мы не сделали бы без этого, - предпринимать великие труды, подвергаться большим опасностям и обыкновенно управлять собой таким образом, чтобы общественные отношения наши уравнивались возможно более; так что, удовлетворяя своей любви к одобрению, мы содействуем вместе с тем достижению различных последующих целей. Вообще наша натура такова, что, исполняя одно какое-нибудь желание свое, мы некоторым образом облегчаем и исполнение остальных. Но любовь к музыке существует, кажется, только ради нее самой. Наслаждение мелодией и гармонией не способствует очевидным образом благоденствию отдельной личности или целого общества. Но не можем ли мы предположить, что эта исключительность есть только кажущаяся? Не основательно ли будет сделать вопрос: каковы косвенные выгоды, доставляемые музыкой, сверх удовольствия, которое бывает ее непосредственным результатом?

Если бы это не слишком отвлекало нас от нити нашего изложения, мы предпослали бы вопросу этому несколько пространное пояснение известного общего закона прогресса, того закона, что - во всяких занятиях, науках, искусствах - разделения, имевшие общий корень, но ставшие отличными, вследствие беспрерывного расхождения, и развивавшиеся каждое отдельно, - не совершенно независимы одно от других, что каждое из них порознь действует и воздействует одно на другое, ко взаимному их развитию. Упоминая об этом только вскользь и отсылая читателя к различным аналогиям, подтверждающим наше положение, мы переходим к выражению мнения, что между музыкой и речью существует связь подобного рода.

Всякая речь состоит из двух элементов - из слов и из тонов, в которых произнесены слова, т. е. из знаков идей и из знаков чувств. Между тем как известные слоги выражают мысль, известные голосовые звуки выражают большую или меньшую степень удовольствия или неприятности, доставляемых мыслью. Употребляя слово ударение (cadence) в самом пространнейшем его значении, обнимающем все изменения голоса, мы можем сказать, что оно служит комментарием эмоций к предложениям разума. Эта двойственность разговорного языка, хотя и не признанная формально, тем не менее сознается на практике каждым из нас; каждый знает, что часто тон имеет гораздо более веса, нежели слова. Ежедневный опыт представляет случай, когда одна и та же фраза неодобрения принимается различно, смотря по инфлекции голоса, сопровождающей ее; тот же ежедневный опыт представляет еще более поразительные случаи, когда слова и тоны находятся в совершенном разладе друг с другом: первые выражают, например, согласие, между тем как в последних выражается отрицание, - и последним верят более, чем первым.

Эти два различных, но сплетенных между собой элемента речи подвергались одновременно развитию. Мы знаем, что с течением цивилизации слова умножились, новые части речи были введены, фразы стали более разнообразны и более сложны; и из этого мы легко можем заключить, что в то же самое время вошли в употребление и новые изменения голоса, были усвоены новые интервалы и ударения стали более выработаны. Если, с одной стороны, нелепо утверждать, что рядом с неразвитыми словесными формами времен варварства существовала развитая система голосовых инфлекций, то, с другой стороны, необходимо предположить, что рядом с высшими и многочисленнейшими словесными формами, потребными для передачи умножившихся и усложнившихся идей цивилизованной жизни, возникли и те более сложные изменения голоса, которые выражают чувства, свойственные этим идеям. Если интеллектуальный язык представляет собою процесс возрастания, то, без сомнения, и язык эмоций представляет тот же процесс.

Здесь гипотеза, о которой мы упомянули выше, получает тот смысл, что музыка, сверх удовольствия, доставляемого ею, имеет еще косвенные последствия в развитии языка эмоций. Имея корень свой, как мы старались показать, в тех тонах, интервалах и ударениях речи, которые выражают чувства; возрастая путем усложнения и усиления их и достигнув, наконец, самостоятельного существования, - музыка в течение всего этого времени, имела реактивное влияние на речь и увеличивала могущество ее в передаче эмоций. Употребление в речитативе и пении более выразительных инфлекций должно было с самого начала стремиться к развитию обыкновенных инфлекций речи. Близкое знакомство с разнообразными сочетаниями тонов, встречающимися в вокальной музыке, не могло не придать большего разнообразия сочетаниям тонов, которыми мы обыкновенно выражаем наши впечатления и желания. Можно основательно предположить, что сложные музыкальные фразы, которыми композиторы передавали сложные эмоции, имели влияние на образование тех смешанных ударений в разговоре, путем которых мы передаем наши более утонченные мысли и чувства. Не многие будут так тупы, чтобы отвергать действие музыки на ум. Если же она имеет действие, то какое действие может быть более естественным, как не развитие способности нашей распознавать значение инфлекций, качеств и модуляций голоса и соответственное увеличение возможности их употребления? Подобно тому как математика, получив начало свое из физических и астрономических явлений и сделавшись затем отдельной наукой, способствовала, дальнейшим воздействием своим на физику и астрономию, неизмеримому их усовершенствованию; как химия, возникнув сперва из процессов металлургии и промышленных искусств и возрастая постепенно до степени независимой науки, стала теперь содействовать всякого рода промышленным производствам; как физиология, порожденная медициной и некогда подчиненная ей, но теперь изучаемая совершенно самостоятельно, является в наше время наукой, от которой зависит прогресс медицины, - так и музыка, имея корень свой в языке эмоций и постепенно развиваясь из него, сама постоянно воздействовала на него и развивала его. Всякий, кто рассмотрит подробнее факты, найдет, что эта гипотеза вполне согласуется с законами развития цивилизации, проявляющимися повсюду.

Едва ли можно ожидать, чтобы нашлось много прямых свидетельств в подтверждение этого вывода. Факты этой области имеют такой характер, что измерить их трудно, и никаких памятников мы не имеем. Однако можно привести некоторые черты, подтверждающие наш вывод. Не правы

ли мы будем, говоря, например, что итальянцы, у которых новейшая музыка стала развиваться ранее, чем где-либо, и которые преимущественно занимались мелодией (тот отдел музыки, которого главным образом касается наша аргументация), - что итальянцы говорят с более разнообразными и более выразительными инфлекциями и ударениями, нежели другие народы? С другой стороны, не можем ли мы сказать, что шотландцы, ограничиваясь доселе почти исключительно своими национальными песнями, которые все имеют фамильное сходство между собой, и вращаясь поэтому в ограниченной сфере музыкального выражения, - что шотландцы необыкновенно монотонны в интервалах и модуляциях своей речи? Далее, не встречаем ли мы даже между различными классами одной и той же нации различий, ведущих к одинаковым выводам? Джентльмена клоун резко отличаются между собой относительно разнообразия интонации. Прислушайтесь к разговору служанки и к разговору изящной, образованной дамы, и вы сейчас различите гораздо более тонкие и более сложные изменения голоса, употребляемые последней. Поэтому, не отваживаясь утверждать, что из всех различий в образовании высших и низших классов различие в музыкальном образовании было то, которому единственно следует приписать это различие языка, мы все-таки справедливо можем сказать, что здесь заметна более ясная связь между причиной и следствиями, нежели в других каких-либо случаях. Таким образом, хотя индуктивное свидетельство, которое представляется нам, скудно и неопределенно, однако то, что есть, благоприятствует нашему предположению.

Вероятно, многие подумают, что указанная здесь деятельность музыки имеет очень мало важности. Но дальнейшее размышление может привести их к противоположному убеждению. Относительно влияния музыки на человеческое благосостояние мы думаем, что этот язык эмоций, который музыкальное образование развивает и утончает, по значению своему уступает только языку разума, а может быть, даже и ему не уступает. Изменения голоса, производимые чувством, служат средством возбуждения подобных же чувств и в других. В соединении с телодвижениями и выражением лица они придают жизнь мертвым словам, в которых разум выражает свои идеи; и таким образом дают слушателю возможность не только понимать то состояние духа, которое они сопровождают, но и принимать участие в нем; короче, они суть главнейшие проводники симпатии (сочувствия). А если мы рассмотрим, как много наше общее благосостояние, равно как и наши непосредственные удовольствия, зависит от симпатии, мы поймем важность всего, что делает эту симпатию сильнее. Если мы вспомним, что сочувствие заставляет людей поступать друг с другом справедливо, с лаской и уважением, что различие между жестокостью диких и человеколюбием цивилизованных людей происходит от усиления сочувствия; если мы вспомним, что эта способность, делающая нас участниками радостей и горя нашего ближнего, есть основание всех высших привязанностей, что в дружбе, любви и всех домашних радостях оно составляет существенный элемент, если вспомнить, в какой значительной мере непосредственные удовольствия наши увеличиваются через симпатию, как в театре, концерте, картинной галерее мы теряем половину удовольствия, если нам не с кем разделить его; словом, если мы вспомним, что всей той долей удовлетворенности, которая недоступна узнику, лишенному друзей, мы обязаны этой же симпатии, - то мы увидим, что едва ли можно преувеличить значение деятельности, которая развивает эту симпатию. Стремление цивилизации состоит в том, чтобы все более и более подавить эгоистические элементы нашего характера и развить социальные, чтобы ограничить наши чисто себялюбивые желания и расширить бескорыстные, - чтобы заменить частные удовольствия удовольствием, влекущим за собой счастье других или происходящим из него. И между тем как путем этого приноровления к общественному состоянию развивается сочувственная сторона натуры нашей, одновременно вырастает и язык сочувственного обмена мыслей, язык, посредством которого мы сообщаем другим испытываемое нами счастье и сами делаемся участниками их счастья. Этот двойной процесс, последствия которого уже довольно ясны, должен распространиться до таких пределов, о которых мы еще не можем иметь определенной идеи. Так как обычная скрытность наших чувств должна будет уменьшаться по мере того, как эти чувства будут становиться такими, что не потребуют скрытности, то мы можем заключить, что выражение их будет становиться гораздо живее, нежели мы можем вообразить себе теперь; а это предполагает более выразительный язык эмоций. В то же самое время чувства высшего и более сложного рода, испытываемые ныне только образованным меньшинством, станут общими для всех, и тогда произойдет соответственное развитие языка эмоций в более смешанные формы. Подобно тому как тихо рос язык идей, который - как он ни груб был вначале - дает нам теперь возможность с точностью передавать самые утонченные и сложные мысли, так возрастает тихо и язык чувства, который, несмотря на настоящее свое несовершенство, даст людям, в окончательном результате, возможность живо и совершенно передавать друг другу все волнения, испытываемые ими ежеминутно.

Итак, если, как мы старались показать, деятельность музыки состоит в облегчении развития этого языка эмоций, то мы можем смотреть на музыку как на пособие к достижению того высшего счастья, которое она смутно рисует. Эти смутные чувства неизведанного блаженства, пробуждаемые музыкой, эти неопределенные впечатления неведомой, идеальной жизни, вызываемые ею, могут быть приняты за пророчества, орудием выполнения которых музыка сама отчасти служит. Странную способность нашу так сильно поддаваться впечатлениям мелодии и гармонии можно считать указанием как на то, что возможность достижения тех глубоких наслаждений, которые они смутно внушают, лежит в пределах нашей природы, так и на то, что мелодия и гармония сами некоторым образом содействуют достижению этих наслаждений. При этом предположении становятся понятны могущество и значение музыки; вне его - они тайна.

Нам остается только прибавить, что если вероятие этих заключений будет допущено, то музыка должна занять высшее место в ряду изящных искусств, как наиболее содействующее человеческому благоденствию. Поэтому, опуская даже из виду непосредственные наслаждения, доставляемые музыкой ежечасно, мы не можем достаточно приветствовать тот прогресс музыкального образования, который становится одной из характеристических черт нашего времени.

Дополнение

Здесь необходимо ответить одному из наших оппонентов, лицу с чрезвычайно высоким авторитетом, взгляды которого были опубликованы 14 лет позже моего опыта. Я подразумеваю Дарвина. Мнение этого весьма усердного и внимательного наблюдателя среди натуралистов и тем более среди лиц, не привыкших к наблюдениям, - мнение его по вопросу, решаемому при посредстве индукции, должно быть принято с особым уважением. Я думаю, однако, что анализ покажет в данном случае недостаточность наблюдений Дарвина и недоказательность его рассуждений. Под влиянием своего учения о половом подборе он свел свои взгляды к тому, что музыка имеет свое происхождение в выражении чувств любви. Доказательствам, которые, по его мнению, подтверждают его гипотезу, он придает слишком большое значение и в то же время упускает из виду многие другие свидетельства, подтверждающие противоположное мнение. Прежде чем рассматривать причины нашего разногласия с его гипотезой в частностях, обратимся к более общим причинам разногласия.