Оранжевая комната
Шрифт:
Увидев меня, он сильно вздрогнул, но ничего не сказал.
– Извините, но мне необходимо с вами поговорить… Я понимаю, что сейчас ночь, что не время, но в жизни случается всякое…
Он стоял ко мне спиной и проявлял пленки.
Затем погасил красную лампу. Вспыхнул нормальный свет.
– Хотите, я вас сфотографирую?
– Вы уже знаете о Соне? – спросила я.
– Да, я только что от нее.
– Она хотела найти наследство Либенов и убила из-за этого несколько человек.
– Так вот почему сюда приехал Карл… – задумчиво произнес фотограф. – Садитесь, я сфотографирую
Я села на диван, он поправил мои волосы, попросил снять куртку.
– Какое красивое на вас платье. Пришли бы вы ко мне лет тридцать назад, вы не ушли бы просто так. Но вы бы не пожалели ни о чем. Расслабьтесь и улыбнитесь. Вот так… Внимание – снимаю!
Он щелкал, а я расспрашивала его о Либенах.
Он рассказывал мне об этой семье, о том, как несправедливо было правительство к здешним немцам, которых выселили в 24 часа. Они уплывали на пароме, оставляя скот, который долго потом бродил по улицам… Но все это была беллетристика. Меня интересовал Отто Либен.
– Он увлекался гравюрами? – спросила я.
– Ничего подобного. Он увлекался скорее деньгами, золотом, бриллиантами. У него водились денежки, и он вкладывал их, как мог. Он вернулся в Маркс после войны. Тогда многие из их семьи умерли. Ему приходилось работать не покладая рук. А насчет гравюры, так это просто блажь. Приходит он как-то ко мне и говорит: у меня, мол, фотография есть, ее бы переснять да сделать так, чтобы она подольше сохранилась. Ну я ему и отвечаю, что фотографию сохранить сложно, она со временем желтеет. Может испортиться и пленка. Я спросил его тогда, что же это за фотография такая, которой он так дорожит. А он мне и отвечает, что, мол, он все равно уедет отсюда – рано или поздно, – и хотелось бы прихватить с собой что-нибудь на память об этих местах. Я удивился, помню, потому что в те годы о выезде за границу не могло быть и речи. Вот и посоветовал я ему, в душе посмеиваясь, конечно, заказать гравюру или что-нибудь в этом роде.
– Ну и что, он заказал?
– Заказал.
– А вы ее видели?
– Видел. Я и сейчас на нее каждый день смотрю. Он перед самым отъездом в Германию решил сдать ее в музей, потому что везти ее было сложно, железка все-таки. Думаю, что он увез ее фотографию…
– Ну что там было, на этой фотографии, и где же сейчас гравюра? – Терпение мое было небезграничным.
Штраух горько улыбнулся.
– Не поверите. Ничего особенного не было на этой фотографии. Если мне не изменяет память – это снимок города, сделанный с высоты водонапорной башни. Хотя получилось что-то похожее на узор, рисунок. Каждый мог увидеть в нем что угодно. Знаете, как это бывает, когда смотришь на проплывающие по небу облака: один видит верблюда, другой – дракона, а третий – кисть винограда.
– Так что же стало с гравюрой? Она до сих пор в музее?
– Нет. Там, очевидно, сочли, что это никакое не произведение искусства, и передали в Дом пионеров. Тогда у нас еще были пионеры, слыхали о таких?
– Значит, она теперь в Доме пионеров? – Мне уже хотелось запустить чем-нибудь в Штрауха.
И тут он истерически захохотал. Затрясся весь, обхватил своими коричневыми пальцами голову.
– Была фотовыставка –
Я подошла к стене и среди множества репродукций и фотографий, вставленных в рамочки, увидела небольшую гравюру.
Вдруг стало необыкновенно тихо.
Я обернулась назад и увидела Штрауха с открытым ртом, замершего на диване.
Он был мертв.
Думаю, что у него не выдержало сердце. Соня, лишив жизни себя, укоротила жизнь и ему.
Я подошла, сделала так, чтобы лицо его приняло нормальное выражение, закрыла ему глаза и уложила на диван.
Хотелось скорее уехать из этого тихого, но полного ужасов и смертей города.
Я сняла гравюру, спрятала ее на груди под курткой, вышла из дома и почти побежала по розовеющей от первых рассветных лучей солнца улице.
Я так надеялась хоть немного поспать, прежде чем расскажу Саше Берестову и всем остальным о своем открытии.
Но перед гостиницей стояла «Скорая». Пахло дымом.
Я не на шутку испугалась. Неужели опять произошло что-нибудь страшное?
Я вбежала в гостиницу и увидела заплаканную администраторшу.
– Что случилось? – спросила я.
Она только открыла рот и собиралась было ответить мне, как я увидела спускающегося по лестнице Вадима, которого вели два милиционера. Лицо Вадима было разбито, лоб в чем-то похожем на копоть. Наручники. Все как положено. Что же такого он натворил, ведь не для него же вызвали «Скорую».
Когда мы с ним поравнялись, я поняла, что этот человек, потеряв Соню, потерял все. Такой сильный, огромный, он был выпотрошен изнутри.
Я поднялась на второй этаж и кинулась в комнату, которую занимала Марго с Германом.
Они все были там: и Марго, и Герман, и Саша Берестов. Не было только Карла Либена.
– Что случилось? – повторила я вопрос, обращенный минутой назад к администраторше.
– Ночью, вернее уже под утро, в гостиницу пришел Вадим, выбил плечом дверь номера, в котором находился Карл, все там перевернул вверх дном, потом ворвался к нам, схватил со стола папки, вынес их на лестницу и поджег.
– А где Карл?
– Да мы сами не знаем. Он же спал…
– Мы даже думали, что его тоже выбросили из окна, – Саша подошел к окну и усмехнулся. – Слава богу, там его не оказалось.
– А «Скорая» для кого?
– Администраторша вызвала, мало ли что… И милицию тоже она вызвала, как шум услышала, а потом еще паленым запахло… Кошмар.
Я заметила, что только у Марго руки были вымазаны в саже.
Наследница Отто Либена пыталась спасти папки. Все понятно.
– Ну, раз вы живы-здоровы, не помешало бы подкрепиться.
Конечно, эти слова принадлежали Саше. Вот что значит молодой организм. С парня как с гуся вода. Похоже, эта поездка пошла ему на пользу, хотя никому, наверно, не было ясно, зачем мы вообще его взяли с собой. Рисковали его жизнью. Вот уж кто-кто, но Саша Берестов – совершенно случайная фигура в этой истории. Жил себе мальчик спокойно, рисовал, ходил на этюды, и вдруг эта зрелая любовь, страсть, новизна ощущений…