Орден последней надежды. Тетралогия
Шрифт:
– Вон отсюда!
Вот зонд, погруженный в рану, обо что-то еле-еле скрежещет. Я чувствую касание инструмента о металл самыми кончиками пальцев, крепко ухватываю обнаруженный наконечник стрелы зажимом и осторожно, по миллиметру тащу его из раны, а попутно молюсь всем богам, чтобы не дали мне, косорукому, пропороть ненароком подключичную артерию или повредить нервный узел, на всю жизнь оставив Жанну инвалидом. Вот наконечник выходит из раны, я с отвращением отбрасываю его в сторону и смахиваю со лба холодный пот. Теперь надо быстро перевязать несколько кровоточащих мелких сосудов, наложить на
Несколько минут я пристально слежу, не промокает ли наложенная повязка кровью, затем со вздохом облегчения рушусь на табурет. Остается лишь надеяться, что на наконечнике не было яда. Но зачем столь искусному стрелку яд? Настоящий мастер должен презирать подобные фокусы.
Я осторожно подхватил Жанну на руки. Боже, какая же она красивая, теплая и совершенно невесомая. Так и носил бы всю жизнь на руках, прижав к сердцу. Я бережно положил девушку на походную кровать и с трудом заставил себя отойти от нее. Такое чувство, что там, на кровати, остался кусок меня самого.
Я с трудом отвернулся от Жанны и заметил, что в шатре пусто. Ну и где он, этот тошнотик?
– Эй, кто там, – позвал я негромко, чтобы не потревожить раненую, тут же в шатер просунулась голова Мюго, пажа Жанны.
Лицо у парня бледное, рот испачкан, смотрит испуганно.
– Где брат Девы Жанны?
– Он здесь. Позвать?
Я кивнул.
Паж исчез, через несколько секунд в шатер вошел Жан де Ли, бросил угрюмо:
– Как Жанна?
– Рана серьезная, но жить будет, – холодно ответил я.
Баварец зло сверкнул глазами, оскалил зубы в невеселой ухмылке.
– Не смотри волком, сам знаю, что виноват. Она дорога мне ничуть не меньше, чем тебе. А люди, упустившие ее из-под присмотра, уже повешены.
Я безразлично пожал плечами и ответил:
– На эту ночь я останусь здесь, с ней. Прикажи поставить охрану вокруг палатки.
– Ты смеешься? – Жан даже хрюкнул от радости, поняв, что все обошлось. – Выгляни!
Я высунул голову из шатра. Вокруг, сколько видел глаз, молча стояли сотни воинов. Ветер бросил в лицо клубы дыма, я закашлялся, посмотрел влево. Над Турелью гордо реял флаг с золотыми лилиями, из окон форта валил густой дым. Чумазые французы деловито сбрасывали трупы со стен, пинками сгоняли понурых англичан к лагерю.
– Только не кричите! – предупреждающе сказал я. – Ей надо спать. А так – все хорошо!
Суровые лица воинов вмиг просветлели, французы начали радостно переглядываться, хлопать друг друга по налитым силой плечам, некоторые, прослезившись, обнимались.
– Жан, – серьезно сказал я. – Мне очень нужен тот лучник, и обязательно живым. Я должен обсудить с ним один личный вопрос.
– Шутишь, – невесело хмыкнул тот. – Да попади он ко мне в руки...
Мечтательно сузив глаза, баварец двинул руками, то ли скручивая что-то, то ли сплющивая. В общем, насколько я понял из этой пантомимы, живым мне Томаса де Энена никак не увидеть. Вот и славно, охота была руки пачкать о всякое, на которое мухи – как на мед.
Всю ночь я просидел у изголовья Жанны. Девушку лихорадило, я терпеливо поил ее отварами лечебных трав, бережно удерживал за руки, не давая сорвать повязку. Под утро она начала бредить, вспоминая чудесные замки Баварии,
Как ни странно, этот горестный момент стал в то же время и одним из самых счастливых в моей жизни. Я держал любимую за руки, осторожно касался высокого бледного лба, проверяя, нет ли жара, и не было вокруг никого, кто помешал бы косым взглядом или просто присутствием. Несколько раз за ночь заглядывали «братья» Девы, узнавая, все ли в порядке, да тихо бубнил молитвы в углу шатра личный капеллан Жанны брат Паскерель.
Ранним утром я рывком вскидываю голову, уловив в полудреме какое-то движение. Жанна молча смотрит на меня. За ночь ее прекрасное лицо осунулось, нос заострился, губы стали сухими и шершавыми, а глаза, напротив, сделались еще больше. Я молнией соскакиваю с табурета, отвар лечебных трав плещет в кружку, распространяя по палатке бодрящий аромат. Девушка жадно пьет, морщится от горьковатого привкуса, на ее лице появляется слабая улыбка. Брат Паскерель мирно дремлет за столом, уютно устроив выбритую голову в кольце рук.
– Ты знаешь, Робер, – тихо говорит Жанна, – я постоянно молюсь, чтобы эта война побыстрее кончилась. Когда англичане уберутся назад, на остров, во Францию придет долгожданный мир. – Я медленно киваю, девушка смотрит мне прямо в глаза. – И время от времени мне кажется, что Бог услышал меня. Тогда в душе воцаряется странная умиротворенность, будто кто-то большой и добрый взял меня в сильные ладони и укрыл от всех невзгод. – Жанна слабо смеется, затем неожиданно спрашивает: – А ты мечтаешь о чем-нибудь?
Я задумываюсь. Странный вопрос. Обычно от меня все чего-то требуют, постоянно надо куда-то скакать, что-то везти или кого-то убивать, и еще никто здесь ни разу не поинтересовался, а чего же хочется мне самому.
Я бросаю на девушку быстрый взгляд. Интересно, а как бы она отреагировала, скажи я, что хочу быть ее мужем? Рассмеялась бы, пожалела меня? Сотни рыцарей уже избрали Орлеанскую Деву дамой сердца, они ежедневно совершают ради нее подвиги, сочиняют вирши и баллады, присылают букеты цветов.
– Я хотел бы, чтобы вы были счастливы, Жанна, – мягко говорю я и тут же ловлю недоуменный взгляд.
Сочная зелень ее взора способна навсегда лишить спокойного сна самого отпетого женоненавистника. С сильнейшей досадой на себя, это надо же так забыться, я быстро поправляюсь:
– Ведь я ваш личный лекарь, о чем же мне еще грезить?
– Да, конечно, – опускает глаза Жанна. Показалось ли мне, что в ее глазах, зеленых, как молодая листва, мелькнуло сожаление, будто девушка ждала иного ответа? Да, разумеется, всего лишь почудилось.