Орел и грифон
Шрифт:
Мустислава оглянулась — ей показалось, что ветви деревьев как-то по-особенному шевелятся и сама земля ходит волнами, также как и волны озерца, с шумом выплескивающиеся на берег. Вскинув руки, лесная колдунья затянула заунывную песню, веющую подлинно нечеловеческой, замогильной жутью. В тон ей звучали слова Саломеи, продолжавшей свой призыв.
— С Северо-Запада я призываю тебя, Наама. О, блудная богиня, кровь Змея, приди ко мне дорогой ночи.
Откуда-то издалека донесся волчий вой. С ужасом смотрел хазарин, как Саломея, с распущенными волосами, сама уподобившись тем, кого призывала, с хохотом отшвырнула жезл и вскинула руки.
— Четырьмя вызванными, Темная Матерь, кто есть Змея, Сова и Волчица приди ко мне! Душа всех ползучих тварей на четырех четвертях мира, я зову тебя, моя блудная матерь, усиливающая желание горения, возделывающая плоть и дух. Кто есть грозная в обличии, чей лик есть лик льва, чей вой словно вой шакала, чье тело есть тело зверя, ноги совы, чей менструм течет в черноте, покрывая
Словно в ответ на этот призыв молния вновь озарила все своим светом и тут же опали одежды с тела Саломеи оставив ее в соблазнительной, бесстыдной наготе. Стремительно опустилась она на колени и ее руки обхватили голову юноши. Манящие губы встретились с его губами, заставляя разжаться зубы и пропуская извивающийся язык. Гибкие руки скользнули по его телу, возбуждая молодую жаждущую плоть. Проворный язык блуждал во рту пленника, пока черные волосы нежно гладили его лицо. Затем жаркое тело перетекло дальше, — будто скользнула большая змея — и вот уже влажные губы касаются дрожащей кожи. Острые зубы начали покусывать мужские соски — сначала осторожно, потом все сильнее и жестче. Острые ногти впились в кожу юноши, оставляя кровоточащие ссадины. Невольный крик сорвался с губ парня, но тут же его рот заполнила полная грудь. Никто не учил неопытного степняка таким ласкам, но он без подсказки сразу засосал сосок влажными губами. Снова и снова губы, зубы и ногти Саломеи терзали беспомощное тело сладострастной пыткой и вырвались невольные стоны с мужских губ, когда иудейская колдунья, дразня молодого человека, отнимала от его губ грудь, покачивая над его лицом. Вот ее язык скользнул в пупок юноши, потом опустился ниже, легонько касаясь затвердевшей плоти. Стыд и страх давно отступили в хазарине, оставляя лишь жадную похоть, умело разжигаемую ненасытной колдуньей. Неожиданно колдунья развернулась, улегшись сверху на пленника, распластавшись по нему всем телом, и расставив ноги по бокам от головы юноши. Кольцо умелых губ сомкнулось вокруг восставшего ствола, заставив парня издать протяжный стон, тут же заглушенный женскими бедрами. Саломея ласкала пленника губами, руками и языком, в то время как ее промежность медленно приближалась ко рту невольного любовника. В жарком и душном плену, сходя с ума от изощренных ласк иудейской колдуньи, парень, распаленный терпким женским запахом, погрузил язык в истекавшую соком расщелину. Два обнаженных тела извивались в пароксизмах страсти и их громкие стоны заглушались только их собственной вожделеющей плотью. Но Саломея совершала этот обряд не ради удовольствия — ни своего, ни тем более пленника. Содрогаясь от неопытных и в то же время мучительно сладостных касаний мужского языка, вращая бедрами и вдавливаясь в его лицо, она ощущала, как соединение выделений мужского и женского тела дарует ей силу для успешного завершения колдовства.
Член под ее губами и языком напрягся, готовясь выплеснуть семя в жадный похотливый рот, когда Саломея резко выпрямилась, продолжая ласкать юношу одной рукой. Другую руку она протянула к Мустиславе и та дала иудейке свой серп. Белая струя выплеснулась наружу и тут же острое лезвие отсекло гениталии юноши. Дикий крик был заглушен кляпом из женской плоти — дергания головы извивающегося от боли хазарина доставляли колдунье ни с чем не сравнимое удовольствие. Саломея швырнула окровавленный комок плоти в озеро и над ним поднялось облако красного тумана, вознесшегося прямо в небо. Саломея неспешно поднялась с истекающего кровью тела, уступая место Мустиславе, а та, подняв троерогий посох, что есть силы ударила им в горло юноши. Фонтаном хлынула кровь, разом залив женщин и они внезапно преобразились: за спиной Саломеи поднялись огромные совиные крылья, ноги превратились в когтистые лапы, а нос обернулся кривым клювом. Ведунья же обернулась диковинным зверем, напоминающим огромную, — величиной с волка — ласку, с длинным, как у ящерицы хвостом и острыми шипами вдоль хребта. Ударом когтистой лапы она оторвала голову пленнику, насадив ее на оставшийся свободным сук, торчащий из идола. С воем, шипением, клекотом они пожирали человеческое мясо и пили теплую кровь, в то время как над ними светила черным светом, невидимая всем, кроме двоих колдуний, Черная Луна Черного Леса. Капли крови падали со светила, попадая в озеро и вода в нем становилась обжигающе-холодной как лед, поднимаясь в воздух морозным паром.
Рассвет застал обеих женщин спящих в землянке, обнявшись друг с другом — совершенно голых, перепачканных грязью и кровью.
— Госпожа Саломея, госпожа Саломея, — послышался снаружи испуганный шепот, — хвала Яхве, наконец-то я вас нашел!
— Как смел ты прийти сюда, Шауль? — Саломея, грубо вырванная изо сна, на ходу натягивая платье, шагнула из землянки навстречу щуплому иудею в овчинной безрукавке и шароварах на степной лад. Его держали за руки несколько древлян, что вопросительно-хмуро смотрели на высунувшуюся из двери и недоуменно озиравшуюся Мустиславу, готовые по первому кивку волхвини перерезать чужаку горло.
— Скажи им, чтобы отпустили, — сказала Саломея, — это мой двоюродный брат и он нас не выдаст. Ну, что такого там произошло, что ты нарушил мой запрет, Шауль?
— Ваш муж... кенде Альмош, — выдохнул Шауль, — найден возле собственного шатра — с перерезанным горлом. Все говорят, что это сделали чужаки — и я едва уговорил потерпеть, пока не найду вас, чтобы они не казнили на месте этого Ярополка.
— Вот, значит, какой это знак, — протянула Мустислава, насмешливо глянув на иудейку, — что же, ты готова принять этот вызов?
—
Победы триумфатора
— Ника!!! Ни- каааа!!!
Многоголосый рев огласил Ипподром, когда с высоты императорской ложи Михаил уронил пурпурный платок. Громче и раньше всех завопили болельщики, размахивавшие голубыми стягами, приветствуя благосклонно взиравшего на них императора, затем — уже не так громко, но все же рьяно заорали и «зеленые», а уж потом подключились и их младшие клиенты — «белые» и «красные». Вопли фанатов, старавшихся перекричать друг друга, казалось, возносились к небесам, где ангелы и святые, вместе с самим Пантократором, сменив древних олимпийцев, следили за разворачивающимися внизу состязаниями. Михаил, милостиво кивнув, опустился на украшенный золотом трон и в тот же миг четыре колесницы, каждая запряженная четверкой хрипящих, бешено косящихся друг на друга коней, сорвались с места. Трибуны на ипподроме пришли совершеннейшее неистовство — болельщики всех фракций, размахивая руками и флагами, воплями и свистом подбадривали своих фаворитов. Хрипящие, капающие пеной лошади наматывали один круг за другим, огибая спину — исполинскую стену в центре арены, на которой высились исполинские монументы вроде обелиска Феодосия, в свое время доставленного из Египта или бронзовой змеиной колонны из Дельф. Бритоголовые возницы, одетые в короткие туники синего или зеленого цветов, одной рукой нахлестывая лошадей, другой умело водили вожжами, удерживая яростных жеребцов. От соприкасавшихся осей колесниц летели искры, а сами скакуны, обезумев от нещадно хлещущих их плетей, в ярости кусали соперника, что сопровождалось возмущенным гулом с трибун. Несмотря на все искусство возниц уже на четвертом круге две колесницы с грохотом столкнулись на головокружительной скорости: скрежет металла и ржание лошадей заглушили предсмертные крики возниц, растоптанных конскими копытами. Толпы болельщиков зашлись в бешеном вопле восторга: «синие» и «зеленые» объединились в своей безудержной жажде крови, что сейчас потоком лилась на арену, пока остальные две колесницы продолжали неудержимо нестись вперед.
— Ни-ка! Ни-ка! Ни-ка!!! — скандировали с трибун — и вместе со всеми, стиснув зубы и лупя кулаком по подлокотнику трона, вопил и молодой император, как и все болельщики напряженно вглядываясь в жестокое состязание. До боли в глазах он вглядывался в окутанный пылью ипподром, не сводя глаз со своего фаворита — четверку великолепных угорских коней, с белоснежной шерстью и гривами выкрашенными в голубой цвета. Ими правил бритоголовый гигант, в ярко-синей тунике, перехваченной широким кожаным ремнем. Смуглая, чуть ли не черная кожа и полные, крепко стиснутые губы, выдавали южное происхождение возницы — Феодор Египтянин, в полном соответствии со своим прозвищем, был выходцем из Африки, десять лет назад бежавший из сарацинского Египта. В Константинополе Феодор, выделяясь своим ростом, а также умением обращаться с лошадьми, быстро стал одним из лучших колесничих — и не случайно именно на него сделал ставку Михаил в первый день скачек. И эта ставка себя оправдала — сейчас Феодор уверенно обгонял соперника, уйдя вперед на целый круг.
Новый оглушительный вопль пронесся над трибунами, когда великан-египтянин, издав гортанный крик, пронесся последнюю сотню шагов, отделявших его от финиша завершающего, восьмого круга. Придя в неистовство, болельщики швыряли на арену цветы, яркие ленты, золотые и серебряные монеты, в то время как возница, развернувшись к императорской ложе вскинутой рукой приветствовал милостиво кивнувшего ему императора. После этого египтянин увел с ипподрома окровавленных, взмыленных лошадей, уступая дорогу подоспевшему сопернику, осыпаемому насмешками и ругательствами проигравших. Рев труб и грохот барабанов ознаменовал окончание первого круга, пока на арену выбегали жонглеры, мимы и музыканты, призванные своими выступлениями заполнить перерыв между забегами.
— Платите, достопочтенные, — Михаил откинулся на спину трона, самодовольно глянув на обступивших его сановников и те, с вздохами притворного сожаления, начали выкладывать перед ним золотые солиды. Их оказалось немало — многие из приближенных императора ставили на другого наездника, в том числе и затем, чтобы не вызвать недовольство басилевса своим выигрышем. Впрочем, у них всех имелось немало возможностей тем или иным способом возместить сегодняшнюю неудачу — скачки на ипподроме стали пусть и самым масштабным, но лишь одним из многих зрелищ, устроенных Михаила в честь своей победы при Кесарии. Уже с утра по Месе, от западных ворот и до самого императорского дворца, проследовало грандиозное шествие, где император, ехавший во главе своей германской этерии, отпраздновал свой триумф. Следом за басилевсом шествовали закованные в сталь катафрактарии, за ними скакала легкая конница трапезитов, также вооруженных до зубов, ну а потом шли отряды пехоты — сначала тяжеловооруженные скутаты, а затем лучники-токсоты и пращники псиллы. В завершении же, понурясь, шли пленные-сарацины, которых столпившаяся по обе стороны улицы чернь осыпала насмешками и бросала в них нечистотами. На всем протяжении процессии вздымались императорские штандарты с орлами, стяги с ликами Христа и святых, а также многочисленные иконы. Завершилось же это шествие грандиозной службой в соборе Святой Софии, с благодарением Господу за победу ромейского оружия. Впрочем, то, что последовало потом вызвало куда меньшее одобрение церкви — по совету более старших придворных, хорошо знающих жителей Города Царей, император провел и множество иных празднеств и увеселений: с танцорами, артистами, музыкантами, жонглерами, дрессировщиками диких зверей и заклинателями змей. На площадях, в тавернах, в домах знатных людей проходили театрализованные представления, главной темой которых стала победа молодого императора и посрамление сарацин.